Мистические рассказы
Шрифт:
Побеседовал батюшка со старостой, а когда за неделю перед Рождеством у нас сход случился, он и заявляет:
— Вот что, — говорит, — православные. Великий праздник подходит, Христос рождается, а у нас в селе такое достосожалительное бесчиние… Мы, — говорит, — с Иваном Савичем решили пять рублей дать тому, кто птицу с купола уберет… Как ни как уж сделайте вы это дело ради церкви Божией. И мне неприятно, — неравно благочинный заглянет, — да и вам соромно…
Молчит народ, и никто не решается. Староста говорит:
— Я еще от себя пятишницу прибавлю…
Но и на этот зов все немотствуют, и батюшка уж начал было
— Благословите, — говорит, — меня, отец Никифор. Я это дело один оборудую…
VI.
Было это и для отца, и для меня, да, полагаю, и для самого Антона, большою внезапностью. Отец его попрекает, а он смеется.
— Эко, — говорит, — дело, подумаешь. Не на войну идти. Просто-напросто я длинный шест с крючьями сделаю, через окошко к куполу себя притяну веревкой и ворона сорву. А Ефим, — это меня так в миру именовали, — мне поможет. Кабы, говорит, дело летом было и можно было босиком лезть, так я бы все это туне сделал, а теперь надо обутому, — этак и скользко, и опасно.
Как мороз малость поотлег, Антон забрал с собою новую толстую веревку, только что с базара, и заготовленный шест и говорит мне: "пойдем". Мужичков внизу около колокольни немало собралось, а мы да еще двое парней в колокольню полезли.
— Вот, — говорит Антон, — я в это колокольное окно, — что деревянным сияньицем окружено, — вылезу, ползком по карнизу проползу и обведу основание купола кругом веревкой, — потом подыму ее себе на грудь и буду за нее держаться. А другой рукой свободно стану шестом ворона шарить.
Карниз был четверти в три, а не то и во весь аршин, и проползти по нему на высоте было не безопасно. Но ежели бы уж это дело он сделал, так, можно сказать, и вся бы опасность миновала. Антон же был маленький и худощавый и не по такому бы ободку пролез. Выпил он для смелости, привязал к поясу веревку, покрестился и вышел на дело.
— Ништо, — говорит. — Только вниз глядеть не следовает.
Замер у меня дух, как он вылез. Побледнел весь. Только и крещусь да твержу: "Господи, Господи"!.. Вдруг да, думаю… Минуты с часы показались. Но вот, вижу, с другой стороны голова завиднелась. Уж заворот делает, телом к куполу, что червь, жмется, а на самом лица нет, и руки, и губы дрожат… Ухватил я его за рубаху: — "не робей, говорю, — теперь все обошлось".
Влез Антон в окно, отдышаться не может, — словно бы с версту бегом бежал. И жалко таково улыбается.
— Ну, — говорит, — не полагал, что жив останусь, зато теперь дело слажено.
Поотдохнул малость и опять, вылезши, стал веревку кверху вздергивать и в узел затягивать. Затянул наскоро и возвращается, спокойный и ясный.
— Как вылезу — говорит, — так ты, Ефим, мне шест давай…
Что он говорил, то мы делали, и вот уже слышим, он концом шеста по крыше елозит, и скрип в сырой пустоте отдается гулко и зловеще. Затекла у меня голова, вверх смотревши, и я на минуту от окна отступил и распрямился. Вдруг слышу, внизу вся толпа, что один человек, как ахнет…
— Боже мой, думаю, неужели?..
Метнулся к окну и слышу, как внизу что-то тяжелым снопом о землю ухнуло, брата же на карнизе нет, и веревка сорвана… Сомлел я, и что дальше было, того уже самовидцем не был…
Подняли Антона, — царство ему небесное, вечный
На селе у нас с той поры стало мирно…
Лицо рассказчика было печально-серьезно. В глазах светилась глубокая вера в участие сверхъестественной силы в этой истории странных совпадений, завершившейся для него роковою семейной трагедией. Видимо было, что даже теперь воспоминание о ней вызывали в нем тяжелые и мучительные впечатления…
По-прежнему выл ветер и крутила вьюга. Под завывание бури глухо звенели удары монастырского колокола. Заблудившимся и сбившимся с пути в морозной мгле непогодной ночи мирная обитель приходила на помощь, призывая их к тихому и гостеприимному пристанищу…
ПЬЯНЫЙ ЯД
I.
Вчера в 9 ч. 20 м. вечера, босой и осторожный, как дьявол, я пробрался в директорскую и в отчетной книге против своей фамилии прочитал бессмысленные слова: "первичное сумасшествие с идеями садического бреда". Как врач, я перевел латынь, и меня сотряс внутренний смех.
В моей власти было превратить книгу в кучу лоскутков. Психически больной не устоял бы на моем месте. Но я даже не написал на этой странице "идиоты". Я только подчеркнул тут же лежавшим цветным карандашом дурацкую строку и поставил около нее три вопросительных знака. Пусть они поймут сами!
Потом я так же осторожно вернулся в свою комнату и лег на койку. А ночью, когда мне по обыкновению не спалось, я взял бумагу я написал вот это, чтобы вы судили сами, похож ли я на человека у которого первичное сумасшествие с идеями бреда.
В дворянском гербе моего рода есть жезл, — эмблема власти, а власть, как известно, редко обходится без насилия и жестокостей. Происхождение символа затерялось, но смысл ясен.
Родовая легенда рассказывает о моем деде, что однажды он вызвал на дуэль неприятного ему человека и проткнул его рапирой с тем спокойствием, с каким повар протыкает шашлык. Мой отец был известным хирургом, руки которого не дрожали в самых рискованных операциях.
Горе тому, кто родился сыном знаменитости. Люди не простят ему этого. И не простили мне. После одной убийственной хирургической ошибки, когда мое имя пронеслось с ненавистью и насмешкой, как мне казалось, по всему миру, я поставил крест над этой карьерой и добился того, чтобы меня забыли.
Что было потом, прежде, чем поседели мои виски, и я заперся в своем имении, — это к делу не относится. Если вам все-таки любопытно проследить извивы моей психики, я скажу коротко. Да, здесь было много того, что обывательский язык зовет эксцессами. Было вино, были женщины, было все, что несет жгучее и острое наслаждение или блаженство забвения. Были радужные опьянения, гашиш, опиум, морфий.