Мистические рассказы
Шрифт:
I.
Я слышал этот рассказ под завывание ветра и песню вьюги, злившейся на дворе и бросавшей целые сугробы сухого и жесткого снега в ветхие рамы монастырской гостиницы. Выло в трубе и выло на широком пустыре, окружавшем обитель, и казалось, что там слезно жалуется и горько сетует кто-то порабощенный и униженный, и ему, во тьме ненастной и бурной декабрьской ночи, расточает свои угрозы кто-то беспощадный, властный и нагло-несправедливый. Убогая лампочка, скорее ночник, освещала только лицо да лоснящиеся рукава подрясника моего собеседника, старика-монаха. С каждым новым порывом ветра его маленькие старческие глаза трусливо мигали, и с уст срывались покаянные
Обстановка вечера настраивала как-то особенно, и я чувствовал, что мое настроение разделял со мною и мой сосед, этот простец-мистик, с болезненно-восторженным взором и горячим сердцем, в ранней молодости ушедший в монастырь от тоскливой прозы жизни и скучно-ровной обыденщины. В два вечера, проведенные вместе, я мог до известной степени ознакомиться с ним, и этот скромный, неученый человек казался мне любопытным и своеобычным. В его представлении все было освещено каким-то мягким мистикопоэтическим светом, и невольно хотелось верить легендам, какие он рассказывал.
Не совсем обычное настроение поддерживала во мне и самая комната гостиницы с ее скудной обстановкой. В монастыре существовало предание, что лет полсотни назад, когда братия жила еще в старом, уже сломанном здании, и в помещении, где мы сидели, хранилась монастырская библиотека, — в нижнем этаже этого дома видели тень старого, давно умершего игумена. Он ходил по длинной анфиладе комнат, в своей широкой мантии, с горящею свечою в руке, и в одиноком здании звучало глухое пение ирмоса: "векую мя отринул еси от лица твоего, свете незаходимый…" Старик пел начало песни о своем окаянстве, и долго его тень не находила себе могильного покоя, пока новый игумен не учинил по нем особого парастаса. Тогда старец допел отрадный конец священной песни, которого не мог спеть ранее, и с тех пор успокоилась и исчезла мятущаяся тень…
Вот что услышал я от старого монаха в этот декабрьский вечер в стенах монастырской гостиницы…
II.
— В монастыре я уже двадцать седьмой год, начал рассказчик, — да до рясофора это случилось годов за десять. Семья у отца была большая, сам же он был человек маленький, служил дьячком в селе и жил в скудости и безживотии, так что только старшему из нас довелось попасть в бурсу и поучиться, а остальные так невеждами и остались.
Сестры мои разошлись по родственникам, братья очень скоро зажили каждый своим домом, а я, как меньшой, пребывал со своим отцом в селе да помогал ему по службе. На ту пору жил с нами и другой мой брат постарше — Антон. Человек он был дельный и Богом не обиженный, но обуреваем был пьянственною напастью и надолго ни на каком месте не мог зажиться. Ходил он больше по монастырям и служил в них послушником, а когда такое житье не в мочь становилось, бросал свою келью и после запоя к отцу являлся, чтоб прожить у него, покуда тот не прогонит.
Как-то по зиме съездил отец в соседнее село на базар. Село было куда нашего повиднее, и каждый месяц туда видимо-невидимо цыган наезжало барышничать. Вернулся отец и привез с собой какого-то старика незнаемого. Повстречал, говорит, на дороге, и жалость взяла. Мороз крепкий, и ночь спускается, а человек в каких-то лохмотьях идет, палкой подпирается и сам с собой ведет беседу немолчную. Отец у меня был сердобольный, перекинулся с ним словом, узнал, что тот ему попутчик и подсадил на телегу. А как к дому подъехали, видит он, что странный человек совсем сник и едва языком двигает, сам же весь окостенел и застыл. Не захотелось отцу брать греха на душу и принял он незнакомого
Чудной это был гость, и рассматривал я его с большим любопытством. Лет ему, видно, много; сам же он сгорблен и сух, и седые нестриженные волосы во все стороны торчат, словно перья. Глаза как бы больные и слезятся, но смотрят проникновенно и пытливо, и все лицо точно землей подернуто, — черно и мрачно. Держит он себя как-то беспокойно, и весь вечно в движении, — руками машет, глазом мигает, и по губам судорога бегает… Посидели мы с ним с час, и все сразу увидали, что не простой он человек, а либо больной, либо вовсе с максимцем, либо сам на себя дурь напускает. Говорит неудобовразумительно и словно загадку загадывает, а нет-нет и вставит от божественных писаний и зачнет креститься. Спрашивает его отец, кто он такой и к какому делу себя приспособил, а он в ответ:
— Я, — говорит, — человек от земли перстен. Мал бех в братии моей и странен сыновом матери моея… Хожу из града в весь и из веси в дебрь лесную. Взыскую града грядущего… Несу, — говорит, — под ветхим лохмотьем сердце гневное. Кому возвещу веселье, кому скорбь… Иду с обличением и наказанием и ревностью попаляюсь…
— Чем же ты, — спрашивает отец, — питаешься, коли ничего, кроме обличений не делаешь?
— Смотрите, — говорит, — крин сельных, како цветут… Мне многого не надо: я всех отщетихся и вменяю вся уметы быти, да Христа приобрящу… Что дадут, тем я и сыт. Да и разные есть люди: не все гадову душу в теле человеческом носят, иные и ангельскую… Искушается ангельская душа в человеческом теле, как золото в печи, а бесовская пагубу заслуживает. Все люди либо бесы, либо ангелы… Знайте, — говорит, — это, только никому не говорите… И вот эти-то ангельские души не дадут ни с голоду помереть, ни с холоду замерзнуть… Иду и дерзаю, и в лес к зверям вступаю бестрепетною ногою… Ныне мне сапоги дали, а то я босой по снегу хожу…
Брат мой Антон продерзостен был и на язык не воздержан. Усмехнулся он и спрашивает:
— А ты, — говорит, — сам-то бес али ангел во плоти?
Вижу я, старика всего передернуло, и палка у него по полу мелкую дробь забила. Глаза налились, и лицо еще больше потемнело.
— Сказал бы, — говорит, — я тебя слово, да жаль тебя за твое несмыслие. Не отметаю безумному безумия его, да не подобен ему буду… Пусть, — говорить, — твое тщегласие на твою голову ляжет. Меня оно не опоганит, и ангел мой благостно простит тебя, невегласа. Многи скорби праведным… И не то еще мне перенести следует. От юности моея враг мя искушает.
Антон же не унимается и все больше его подзадоривает:
— Что же, — говорит, — в каком виде враг тебя беспокоит?
Старик на него не смотрит, а только глазами мигает, крестится да опять от писаний продолжает:
— Дадеся ми — отвечает, — пакостник плоти, аггел сатанин, да ми пакости деет… Днем козни строит ночью нападает со всем стремительством. Вот только этим посохом отражаю… Пужается и оскудевает духом… Как очи завел, он уж тут… Потому я и ночей не сплю. На час забылся, — и ладно, а то все сижу и палкой машу и "да воскреснет" читаю. Будет
время, и я его погибели посмеюся…
III.
Побеседовали мы подобающим образом, а потом и спать собрались. Отец говорит:
— Укладывайся, спать будем…
И рогожку ему на пол разостлал, и шубу дал укрыться, а его промокшую одежонку над печкой посохнуть развесил. И раз ему сказал и другой, а старик все мешкает, под конец-же и напрямик объявляет:
— Я, — говорит — спать не буду, потому что во сне я притрепетен, и он моим сонным безмолвием воспользуется. Он ведь, яко лев рыкая ходит… Да напал на человека препоясанного и посрамился…