Мистификация

Соболева Ульяна

– Я бы хотела нарисовать для тебя радугу.

Я нарисовала для него могильный крест. Я нарисовала для него багровыми пятнами горе и слезы. Я рисовала ему не радугу, а смерть. А он… он был настолько сильным, настолько мужественным, что ни разу не отобрал у меня кисточку с красками. Он доверил мне рисовать нашу жизнь, отдав мне холст, а я залила его кровью. О, где-то там наверху жестоко посмеялись надо мной, отняв право распоряжаться моей жизнью… потому что она не принадлежит мне.

Поползла обратно к двери, чтобы биться в нее снова, а она вдруг поддалась, я стихла и толкнула ее ладонями, встала на ноги, держась за косяк и всматриваясь в пустоту коридора затуманенными глазами, споткнулась о что-то и опустила взгляд вниз – пистолет.

***

– Ну что пацаны, помянем Графа? Я б не отказался на похороны съездить. Вкусная жрачка, слюни-сопли. Глянуть, как аристократа этого хоронят, суку. Наших пацанов недавно положил, как котят. В цинковых на Родину отправляли.

– Думаешь, тебя б в воронье гнездо впустили?

– Моя воля, я б этих сук перестрелял прямо там, чтоб все семейство хоронили.

– Ахмед такого распоряжения не давал.

– И не даст. Времена другие сейчас. Все тихо должно быть и красиво, а ты, бл***, вечно в стиле пилы хрень кровавую устраиваешь.

Мне невыносимо захотелось нажать на курок и заткнуть им рты. Чтобы молчали твари. Чтоб не смели об Андрее говорить вот так.

– Эй! Ключи от машины мне! И ворота открыть!

Они подскочили и обернулись ко мне, и я увидела, как округлились их глаза.

– Ох ты ж, мать твою! Александра Ахмедовна… пистолет. Осторожно.

– Знаю, что пистолет. Я выстрелю, ясно? Выстрелю и будет тебе тут кровавая бойня в стиле пила, как ты любишь, ублюдок.

Нет, я не направила пушку на них, я приставила ее к своему подбородку снизу.

– Как думаете, папочка простит вам мою смерть?

Один из лохов кинулся к кобуре, а там было пусто.

– Бл****ь!

Я не могла сейчас думать о том, кто украл у охранника пистолет и подкинул мне под дверь, но тот, кто это сделал, теперь в списке моих лучших друзей. Жаль, отблагодарить не смогу, а еще хуже, скорее всего, мой неизвестный помощник умрет мучительной смертью, когда отец узнает, кто это был.

– Что такое? Пушка пропала? – нервно засмеялась, - папа тебе яйца отстрелит – евнухом будешь. Швырнула в них порножурналом с тумбочки. – давай ты, лысый, ключи от машины и ворота открыл. Одно ваше движение, и я вышибу себе мозги. Мне нечего терять. Я конченая больная психопатка и хочу сдохнуть. Вы бы не хотели, чтобы это произошло прямо здесь, правда?

Самый высокий и здоровый из них посмотрел на лысого.

– Дай ей ключи, а ты ворота открой. Если выстрелит здесь, нам надо будет ноги уносить или за ней следом…

Лысый порылся в кармане и швырнул мне ключи, когда я их ловила, он дернулся ко мне, а я чуть не нажала на спусковой крючок. Здоровяк заорал и схватил лысого за шкирку оттягивая назад.

– Не дергайся. Не тот случай. Пусть делает, что хочет. Ей все с рук сойдет, а нам нет.

– Эй, ты. Где хоронят… Воронова? – голос дрогнул.

***

Я выбралась из дома через черный ход, меня тогда не настораживало, что все так просто, что мне явно кто-то расчистил дорогу, подбросив пистолет под дверь. Пока ехала, казалось, что я где-то в иной реальности. Наступило онемение всего тела, как будто я под временной анестезией, и я точно знаю, что когда она отойдет, я буду рвать горло до крови от бешеной и адской ломки по нему. Дождь хлестал по стеклу с каким-то остервенением и шумом, создавая в голове свою мелодию смерти. Дворники сметают разводы хрусталя со стекла, а я вместо дороги вижу его лицо… по нему катятся капли воды… как тогда в душе.

– А может, лучше все прекратить прямо сейчас? Вы же этого хотите? Видеть, как я сломалась? Что, если я порежу вены у вас на глазах? Вы бы этого хотели?

– Режь, если хочешь. На меня это не действует. Папу своего шантажировать будешь, а мне плевать.

– Не буду! Не заставите! Можете колоть чем хотите! Можете даже убить! Я не стану… не стану! Я вам не игрушка! Я не вещь! Я ни в чем не виновата! Я домой хочу! Я хочу-у-у домой! Выпустите меня отсюда-а-а-а-а-а!

– Не буду! Я домо-о-ой хочу-у! Сдохнуть хочу! Ясно?! Вы добились своего - я хочу сдохнуть! Отпустите меня, пожалу-у-уйста-а-а! Мне страшно-о-о!

– Хватит!

– Холодно! Мне холодно.

– Успокоилась, дура малолетняя?! Чокнутая!

Тогда я увидела, какие красивые у него глаза… такие темные, прозрачные, с этими всполохами огня, от которого мурашки по всему телу разбегались. Я ведь именно тогда и полюбила его, когда осколок стекла из рук выдрал и под воду ледяную засунул. И у меня по щекам тот же дождь катится. Если бы вернуть все назад я бы отказалась от него… я бы оставила его Насте… не важно, кому угодно, лишь бы он жил. А сейчас… а сейчас я могу лишь молить Бога, чтобы успеть, чтобы гроб в могилу без меня не опустили.

– Ты что сейчас делаешь?

– Тебя жду.

– Правильно. А еще что?

– Не знаю… держу телефон.

– Нет, вот сейчас ты должна мне улыбнуться.

– Не буду.

– Это что за бунт на корабле?

– Я улыбаюсь.

– Ты врешь, а не улыбаешься, а я уже дома.

Бросила машину у ворот кладбища, глядя на выстроившиеся в ряд автомобили под стеной проливного дождя. Все с цветами, в черной одежде. Ни одного журналиста. Толпой вокруг закрытого гроба выстроились. Я на лица их смотрю, и меня тошнит все сильнее и сильнее, потому что я вижу в первом ряду отца и Саида. Они на гроб смотрят, а у меня внутри все переворачивается. Обрывается, сплетается в кровавый сгусток отвращения и дикого протеста, от которого кажется, что не дождь на кожу капает, а серная кислота. Только Ахмед мог цинично прийти на похороны того, кого убил, чтобы с издевательским триумфом смотреть на собственную победу.

Как он смел? Как смел прийти и осквернить… как смел? Ненавижу тварь. Ненавижу мразь! Он радугу мою убил, он меня живьем похоронил, он кожу с меня живьем содрал и… и пришел… посмел прийти. Пальцы пистолет сжали под свитером. Невыносимое желание убивать. Оно сильнее всего в этот момент. Я хочу, чтобы он боль почувствовал, чтоб корился в агонии, чтобы понял, как я его ненавижу. Осознал, что нет у него дочери. Что я его враг. Я не прощу ему ни маму, ни Андрея никогда.

Меня шатает из стороны в сторону, и я смотрю, как медленно берут гроб на плечи мужчины и несут вглубь кладбища, вся процессия двигается куда-то вперед по мокрому асфальту, следом батюшка идет, молитву читает. И я иду следом за ними, как будто пьяная, но меня никто не видит, да и я не вижу никого. Никого, кроме отца с черным зонтом и букетом роз в руках, и сталь печет мне ладонь вместе с обжигающей ненавистью. От боли дышу сквозь стиснутые зубы, и мне кажется, что дышать я не могу. Яд вдыхаю. Легкие от него болят. Это он… вот этот человек с такой же фамилией, как у меня, отравил мой воздух.