Мистификация

Соболева Ульяна

Они возле вырытой могилы остановились, а я от боли уже ничего не слышу, даже дождь у меня в ушах стих. Там только музыка наша с Андреем играет. Где-то вторым кадром посреди могил и крестов мы с Андреем танцуем под нее, а сквозь нас просвечивает эти черные силуэты и венки… так много венков. Сквозь нас отец просвечивает, смотрит на гроб, и я слышу сквозь играющую музыку голоса людей снова, вперемешку с шумом дождя. Они раздражают и заглушают мелодию. Мне хочется закричать, чтобы они заткнулись, но я, оказывается, не умею разговаривать или у меня нет голоса именно в эту секунду.

– Почему гроб закрыт? – спицами прямо в мозги через барабанные перепонки уродливо пошлым вопросом.

– Так ему всю голову разворотило. Мозги и осколки черепа асфальт забрызгали и стеклянные двери.

Тошнота захлестнула все теми же шипованными струнами горло.

– Заткнитесь! Не говорите о нем так! Все заткнитесь!

Я сама не поняла, что закричала это вслух и не поняла, что сжимаю в вытянутых руках пистолет, направив его на отца.

– А ты?! Что ты здесь делаешь? Убийца! Ну давай, скажи всем, что это ты его убил!

Глаза отца расширились, а люди шарахнулись в стороны.

– Пришел отпраздновать? Да? Повеселиться и сплясать на его костях?

– Лекса! Опусти пистолет! – голос Саида прорывается откуда-то со стороны сквозь шум. Он говорит по-чеченски, как и я сама.

Отец молчит, он расширенными глазами смотрит на оружие в моей дрожащей мокре руке, а потом на мое лицо, и я вижу, как кривится его рот от полученного удара. Не ожидал? Да, я хочу тебя убить и убью!

– Свадьба, говоришь? Нахрен свадьбу твою! Никакой свадьбы не будет.

Швырнула кольцо в грязь.

– Ты что делаешь, идиотка?! Пистолет убери, пока не поздно!

– Сначала пристрелю тебя. Ты даже не представляешь, КАК я тебя ненавижу, как о смерти твоей мечтаю. За то, что маму убил, жизнь мою разрушил. Будь ты проклят!

– Закрой рот, Лекса! – шипит, а я в него целюсь, и меня трясет всю.

– Хватит мне рот закрывать! Что такое? Они все услышат? Услышат, какая ты мразь? Так они и так знают, все эти лицемеры, кому ботинки лижут. Думаешь, они не проклинают тебя? Зря! Все эти твари ненавидят тебя и ждут твоей смерти, и знаешь, они правы. Я тоже жду твоей смерти.

– Молчи, дрянь!

– Не буду молчать! Ненавижу тебя! Это ты его убил! Ты! Ты убил его!

Знаешь, перед тем, как я пристрелю тебя, ты должен узнать – не выйду за Исхана. Я от Андрея ребенка жду, ясно? И никто его у меня не отберет. Никто, даже ты!

– Ах ты ж сука-а-а-а.

Метнулся ко мне, а я на спусковой крючок нажала, и отец странно дернулся, упал сразу же на колени. Взгляд на свою грудь перевел и на пистолет в моих руках.

Люди закричали, а я оружие на них направила обезумевшая, дрожащая, как в лихорадке, а потом швырнула пистолет и побежала. Сама не знаю, куда. Подальше оттуда. Куда глаза глядят, туда, где боль стихнет. Когда меня кто-то схватил, я закричала, но мне рот закрыли и впечатали в покосившееся здание сарая.

– Тише! Тише ты! Не ори!

Башира... такая же мокрая насквозь, как и я, в хиджабе и плаще поверх него в глаза мне смотрит.

– Тихо! Надень и за мной иди… если жить хочешь.

В руки пакет мне ткнула. Я на себя мокрый хиджаб, как у нее, натянула молча, глядя ей в глаза. Не знаю, почему. Наверное, у меня просто выбора не осталось, я совершенно обезумела. Башира меня вывела через дырку в ограде к старой ладе серебристого цвета, на плечи мне свой плащ накинула и в машину затолкала, сама за руль села.

Мы с места сорвались, а меня трясет так, что зуб на зуб не попадает. К кладбищу полицейеские машины мчатся, а мы спокойно вперед едем. Башира хиджаб с головы стянула и назад кинула. Ко мне повернулась и воду на колени бросила.

– Попей и успокойся…

– Я… я отца убила, - шепчу, и зуб на зуб не попадает.

– Мразь, а не отца. Правильно сделала. Только я думала, ты умнее будешь и не при всех это сделаешь, но что уж теперь. Придется расхлебывать последствия. Да и не убила ты его. Стрелять не умеешь. Максимум ранила тяжело, а так, я уверена, что на нем бронежилет был. Как только очухается, тебя искать начнет, поэтому я тебя за собой утянула.

Пошатываясь на сидении и дрожа от холода, я тихо спросила:

– А тебе это зачем? Ты кто такая?

– Я? Никто… он никем меня сделал, когда и сына, и дочь у меня отнял… на смерть послал. Я убить его пришла, а ты это за меня сделала. Пусть знает каково это - от руки ребенка своего умирать.

Гул в голове нарастал, и я прислонилась лицом к стеклу, чувствуя, как все тело немеет опять, как боль захлестывает с головой и дышать нечем опять.

– Я тебя спрячу… так спрячу, что никто не найдет. Ни одна тварь.

А мне все равно… нет меня больше... я где-то там, в вальсе дождя растворилась и каплями в землю вошла, чтобы под землей обнимать его и всегда рядом быть. Вот и нет больше у меня радуги и никогда не будет… черная я теперь, как и Андрей когда-то. Закрыла глаза под равномерное покачивание автомобиля на дороге, чувствуя, как женщина рядом прикрывает меня своим плащом.

Мы остановились в дешевой гостинице, где Башира мне волосы в черный цвет перекрасила и постригла под короткое каре. Она кромсала пряди, а я в зеркало смотрела, и мне казалось, что там в отражении кто-то другой. Ведь я не могу быть живой, когда его нет… это неправильно. Так не должно быть. Страшно и несправедливо. Тех, у кого душа одна на двоих, их нужно вместе забирать… нельзя часть души одну бросать истекать кровью и умирать от удушья под равнодушными кнутами времени, беспощадно разрывающим грудную клетку, чтобы хлестать по самому сердцу воспоминаниями.

Башира посмотрела в паспорт и снова на меня в зеркало.

– Ну, вроде похожа. Не так, чтоб очень… но все же.

– На кого?

Она тяжело выдохнула.

– На дочку мою – Лэйлу.

– А где она сейчас? – спросила… хотя каким-то шестым чувством знала, что не здесь… не среди живых. По глазам Баширы видела. Теперь я ненависть в них иначе читала.

– Погибла. Сама взорвалась и людей взорвала. Террористкой она была.

Говорит, а сама волосы мне расчесывает уверенными руками.