Митяй в гостях у короля
Шрифт:
Всей душой привязалась Маша к Катерине. Все время они вместе: то на камбузе, то в кают-компании на стол накрывают, а то в каюте уединятся, девичьи грезы словно кружева вяжут. Маша-то тоже душой в девушках осталась: лет-то уж много, а любви не знала.
Спрашивает ее Дмитрий:
— Вы вот о «новых русских» хорошо рассказываете. Не можете ли назвать особо удачливых — тех, кто золото из банков выгреб. Ведь во времена застоя у нас две тысячи тонн было, а теперь всего лишь двести осталось. Как это им удалось, кто им помогал и много ли слитков прихватили?
Маша точно ждала такого вопроса, многих мужниных дружков она знает: наблюдала за ними, слушала их речи и делала вид, что с ними она, что так же, как они, мечтает жить за границей, сколотить кругленький капиталец и поместить его в надежном банке, — желательно не в одном. И ценные бумаги приобрести, акции, закладные, и стричь отовсюду проценты.
— Я как Штирлиц была в их лагере, и похоже ждала своего часа. И вот он пришел! Я, как и ты, Митя, хочу теперь службу сослужить своей Родине.
Маша знала, как Дмитрий любит свою Родину, Россию. Он долгое время не хотел верить, что на глазах у него рушатся границы империи, рвутся на части громадные территории, которые раньше на протяжении столетий собирались русскими людьми, сплачивались в единое могучее государство. Лежа в кровати, неизлечимо больной, он больше страдал не от того, что скоро умрет, а от того, что не может помочь своему народу. Давно знал, что от природы унаследовал большие, почти фантастические способности к постижению тайн компьютера, видел в нем силы почти божественные, но от сознания невозможности реализовать свой талант страдал еще более. А тут к необычайной радости своей он стал поправляться. И в сердце его с новой силой закипела боль за судьбу Отечества. И, словно былинный богатырь Илья Муромец, он поднялся на ноги. И ощутил в себе мощь сокрушать врага.
Вечерами сидел у телевизора, а все ночи напролет слушал радио и заносил в память компьютера всех богачей, называвших себя «новыми русскими», включил свой компьютер в систему Интернета — и там собирал информацию о новых хозяевах России, вычислял города за границей, где они отдыхают, покупают дворцы, запрашивал банки, счета, и делал это не от себя, а от Центрального банка России, от других банков, которым доверяли те, заграничные банки… Копил и копил информацию. Снабжал ее комментариями, объяснял природу бешеных денег… Он, как пушкинский дьяк, писал и писал свою летопись, но в отличие от того древнего летописца, который свои сказания уж подводил к концу, Дмитрий историю крушения России только начинал.
А теперь вот судьба ему подарила и еще один источник, на этот раз живой, особенно ценный.
Маша сидела в удобном кресле, сделанном специально для Дмитрия, еще не совсем поздоровевшего, рассказывала, а Дмитрий, как всегда, сидел за компьютером и раскладывал ее информацию на полках бездонной памяти безотказного друга.
Свой рассказ Мария начала издалека — с того дня, когда она познакомилась с Аркадием. Произошло это пятнадцать лет назад.
— Однажды на улице Горького недалеко от памятника Пушкина меня за локоть тронул незнакомый дядя.
— Девушка! Можно вас на минутку? Отойдемте вот сюда, в сторонку.
Пожилой дядя, лысый, с рыжей бородой тянул меня на скамеечку возле памятника. Я растерялась и шла за ним как заколдованная. Наконец, спросила:
— Что вам угодно?
— Вы так меня испугались, что я не знаю. А я режиссер и хотел бы предложить вам сыграть роль. А?.. Вы разве не хотите быть знаменитой, как Раневская?
— Раневская мне совсем не нравится.
— Да? Чем же такое?
— Она играет себя: пошлую вульгарную женщину.
— Хо! Это странно мне даже слышать. Вы молодая, а судите — ай-яй-яй! Я таких суждений не слыхал и в Одессе на Дерибасовской, а там уже можно встретить и такое, что вам сделается весело.
— Позвольте, но какой же вы режиссер, если не умеете правильно говорить. Странно вас даже слушать.
— Ой-ей, уже и критика! Я приехал с Одессы, и у меня немножко акцент.
— Надо говорить из Одессы, а не с Одессы.
— Вот-вот, это очень хорошо, что вы можете учить. Я вам дам роль и заведу в Олимп, сделаю знаменитой, а вы мне дадите правильную речь. Такую, знаете, московскую, чтобы я уже был не одесситом, а москвичом. Мы сейчас делаем спектакль о жизни великого диссидента. Он хотел уехать, но ему сказали: Пастернак тоже хотел уехать, но — умер. Тебе тоже надоело жить? И он не поехал. Вот такой сюжет. И там есть девушка Маша…
— Я тоже Маша.
— Да, значит, небеса хочут, чтобы ты сегодня же была к нам.
— Послушайте! — возмутилась я. — Ну, как это вы говорите: небеса хочут, я была к вам…
— Хорошо, хорошо. Вот пойдемте в театр, и вы будете учить, а мы для вас дадим роль.
И я пошла. Как идиотка, потащилась за ним. Ну, а потом… Из нашего альянса вышла одна гнусность. Я была несовершеннолетней, и мои родители подняли шум. Хотели подать в суд за растление малолетней. Он предложил мне руку, и я совершила новую гнусность.
Ну, а театр его процветал, и я играла в нем главные роли. А с приходом к власти демократов его потащили наверх, и сейчас он министр.
— А как же с речью? Он так и говорит «небеса хочут»?
— Немного поднаторел, но москвичом так и не стал. Зато и я с ним преобразилась: немного стала одесситкой.
И Маша громко, заразительно рассмеялась.
Пришла Катя, принесла им только что сваренный душистый кофе.
Сидели втроем. Маша продолжала:
— Говорят, страну развалил Ельцин, пришедшие к власти демократы. Даже называют цифру разрушителей: одни говорят — тридцать, другие — шестьдесят. А теперь я все чаще слышу: их было триста человек. И при этом вспоминают слова Генри Форда, который будто бы сказал: уберите шестьдесят банкиров и мир изменится. Это все не так. Я так думаю, что Россию стали разваливать еще в прошлом веке; еще цари-батюшки, которые сплошь были немцы, а последний Николай так и помыслить не мог, чтобы жениться на русской, — так вот еще цари, еще Александры второй и третий стали запускать под рубашку России зловредных насекомых: банкиров Поляковых, Гинзбургов да редакторов газет и издательств. И Чехов, и Горький, и Куприн задыхались от «ненациональной критики», от поносителей типа «свистуна» Нордау. А уж в нашем-то веке и министры, и генералы были сплошь немцы да масоны. Недаром же царь Николай перед тем, как сложить корону, сказал: кругом одни предатели. Вот эти-то предатели и спихнули его с трона, отдали власть Ленину, а уж он-то, как я слышала, готов был положить девяносто процентов русских, лишь бы произошла мировая революция. Я уж этих рассказов наслышалась, все пятнадцать лет в моей квартире в Москве, и на даче в подмосковных Снегирях, и на родовой вилле в Крыму…
— Родовая? У вас там родовая вилла?
— Так ее называет муженёк. Мы ее недавно купили за двести тысяч долларов, и там поселились родители Аркадия, — потому она и родовая. Ну так вот… Мы туда частенько на недельку-другую летаем. Особенно, летом.
— Живёте же! — изумилась Катя. — Но как это — частенько? Министр ведь! У него, наверное, дел невпроворот.
— Ах, Катенька! Наивные вы все. Да новая власть разве работает? Она властвует, да всякую дань собирает. Тащат они что ни попадя. Где что плохо лежит, то и подбирают. И тотчас в доллары обращают, за рубеж переводят. Деньги им нужны, у них одно на уме — деньги, деньги. Они ведь что за люди? Временные! Дачники! Верно их Горький назвал — дачники. Он-то вроде бы и не их имел в виду, а вышло — о них сказал. Так оно и есть: дачники они. Сегодня для них сезон — живут на даче, а завтра захолодало — подались дальше. Куда? А они и сами не знают. Им лишь бы ехать, и как можно дальше. Я так понимаю: страх их гонит. Чем дольше они сидят на одном месте, тем беспокойнее. Вот и муженёк мой: ни с того, ни с сего вдруг галдеть начинает: поедем да поедем. А я спрашиваю: куда и зачем мы поедем? И кто нам квартиру такую даст. У нас ведь двенадцать комнат, да бассейн из голубого чешского стекла, да сад зимний на сорок квадратных метров. А он знай свое: поедем, у нас деньги есть.