Миусская площадь
Шрифт:
А Ганусена застрелили не то два, не то три дня спустя. Узнал об этом уже в Москве. Начальники решили, что это его работа, все допытывались: нельзя ли было затеять с ним игру, перевербовать? А как? Ну никак нельзя было, не получилось! Скажите спасибо, что Мессинг в итоге у нас оказался, пусть и позже, чем хотелось бы, только в тридцать девятом. И то лучше, чем никогда! Это, думаете, было просто? Сколько с ним тогда работал в Варшаве! А с Ганусеном потом подробности узнал, да и то, какие там подробности: вывезли хитростью в лес да и застрелили. Вальтера уже не было в живых, а интрига, им пущенная, все крутилась и крутилась, пока план его не исполнился. Потом еще узнал из разных источников и сопоставил: чревовещателя этого ухлопали в тот же день, когда Вальтера хоронили – тоже ведь совпадение…
Старик почти не мог идти, спуск под горку мимо путепровода занял минут десять, а то и больше: останавливался, отдыхал, опираясь на палку, и все же шел, как будто войти в здание вокзала было жизненно необходимо. Мысль о метро, спуститься куда тоже было бы тяжело, но это все же был путь домой, к отдыху,
Собирать по минуткам, по дням оставшуюся жизнь казалось теперь крохоборством. Да его ли была эта жизнь? Ему ли принадлежала? Ведь те две пули, что достались Вальтеру, были его пулями, и если бы не чистый случай, не немецкий портсигар со свастикой, мелькнувший в его руке, не звезда на том, его портсигаре, у Вальтера, все сложилось бы по-другому. Бог весть как! И вот теперь эти семьдесят три года кончились… Кончаются… Те семьдесят три года, которые были предназначены другому, но которые прожил он, приняв такой подарок от почти незнакомого человека, которого потом ему не хватало всю жизнь. И сейчас не хватает. Интересно, каким бы он был в старости? Таким же длинным и тощим, как сам старик, или, напротив, ухоженным бюргером с солидным пивным животом? Ходил бы по воскресеньям в кирху, по вторникам и четвергам – в какой-нибудь стариковский клуб, по субботам ездил бы к детям посмотреть на внуков. Но образ никак не складывался, не совпадал с прототипом. Не мог Вальтер постареть! Даже в воображении не старел.
Закурить бы. Он нащупал в кармане портсигар, достал его, хотел открыть, но не смог: слабый толчок в сердце заставил вздрогнуть, как будто нечто радостное и желанное, что и представить себе нельзя, ждет его на вокзале. Нет, не курить, скорее туда, все силы собрать, и туда! Неизведанное, тайное, как в детстве, когда ждешь чего-то обещанного, но еще мал, надо подрасти чуть-чуть, и вот подрос! Постучалось в сердце, дало весточку! Закуривать не стал, сунул папиросы в карман, даже силы прибавились, чтобы идти, и с каждым шагом появлялась, росла уверенность, что в зале вокзала, в суете приезжающих, уезжающих, встречающих, носильщиков, карманных воров, карточных шулеров, нищих, тайком протягивающих руку, чтобы не заметила милиция, ему откроется что-то, ради чего и стоило влачиться эти семьдесят три года, что-то, что станет итогом жизни и придаст ей окончательный смысл и завершенность и ответит на все вопросы. Он уже был у двери центрального зала, взялся за массивную деревянную ручку, чтобы ее открыть, когда понял, что влечет его и заставляет изнемогшее сердце трепыхаться от радостного ожидания: смерть! Это она зовет его, и этот зов не страшит, как раньше, но радует, и представить, что этой радости нет, что она исчезла так же внезапно, как и появилась, было очень страшно.
Вокзал был другой, совсем другой, чем тогда: больше людей, они одеты намного проще, и вообще напрочь утратился дух престижности и какого-то аристократизма, который был тогда, когда еще редко летали на самолете, а поезда в Берлин ходили самого высшего класса. Не было чемоданов или саквояжей из кожи, выделанной под крокодила или слона, а были все больше брезентовые рюкзаки, парни с гитарами, девчонки в брюках защитного цвета, а то и в новомодных потертых до белизны джинсах.
Но зал был тот же! Ничего не изменилось, может быть, только света стало поменьше. Тот же мраморный пол, да и стены, и весь зал отделаны мрамором. Мраморные скамейки. Кажется, на одной из них он тогда что-то забыл, ну конечно, неказистую сумку с теплым бельем и какие-то продукты в дорогу. Мать с сестричкой собрали, зная, что Боря будет провожать, с ним передали. Надо подойти, забрать, только палка мешает. Константин Алексеевич пересек зал, лавируя между встречными, и подошел к скамейке, на которой стояла забытая сумка. Не украли. Не бог весть что, конечно, но все же приятно, да и в дороге пригодится. Он поправил галстук в синий горошек, присел на скамейку рядом с сумкой, заложил ногу на ногу, придирчиво проверяя, хорошо ли начищены черные ботинки. Куда-то Боря отошел, наверное, лимонада купить. Вот чудак: странная ассоциация у него всегда, если вокзал, надо пить лимонад. Он огляделся по сторонам, желая найти глазами брата, но того не было поблизости, а какие-то странно одетые люди, мужчины и девушки в синих штанах, поставив огромные заплечные мешки рядом со скамейкой, со страхом смотрят на него, одна из них, вроде постарше, зачем-то взяла руку у запястья и сильно сжимает. Пульс что ли ищет? И что так уж сильно заволновались девчонки перед его лавочкой? Зачем расстегивать воротник, галстук развязывать ему? Не надо, ему же ехать сейчас, на поезд садиться, вот только Боря…
И вдруг он понял: какая сумка может стоять рядом с ним? Она была забыта сорок лет назад, истлела, и все ее содержимое в прах превратилось! Лимонад? Боря? Боря расстрелян в тридцать седьмом! Кого он может ждать на вокзале и глазами искать сейчас, в семьдесят третьем? Абсурд! И вдруг блестящая догадка осенила его. Боясь ее проверить, боясь ошибиться в ней, он замер, но все же медленно повернул голову и посмотрел рядом с собой на скамейку – его сумка, забытая тогда, стояла рядом с ним! В это нельзя было поверить: ведь он прекрасно помнил, кто он, какой год на дворе, сколько лет прошло – голова работала невероятно чисто, не надо было ничего припоминать, все высвечивала память, и ум говорил, что это невозможно, и страх увериться, что это невозможно, был невыносим! Он опустил голову и увидел, что никакого пальто не было, хотя помнил, что утром надевал именно его – на нем был серый костюм легкой, почти атласной шерсти, тот самый, в котором он уезжал в Берлин, черные
Константин Алексеевич догадался, что он либо умирает, либо уже умер, но одновременно он понял, что такое смерть, и это открытие было столь же очевидно, как и радостно: смерть – это выход из скорлупы настоящего, из плена времени, и переход в его пространство, когда можешь выбрать свое подлинное время, а не тащиться вместе с настоящим, как в дребезжащем трамвае, когда сойти не можешь. Оказалось, что умереть – это вовсе не перестать существовать, но вернуться в свое время, когда ты любишь и любим, когда ты нужен и тебе нужны, когда есть дом, где тебе рады и тебя ждут. Почему же ты так страшился этого? Что может быть лучше? Он боялся одного только: растерять ту радость, которая открылась ему сейчас.
Наверное, прибыл поезд, потому что от перрона через зал на выход в город двинулись люди – появился толстый немецкий бюргер в жилетке и с длинным зонтом, перед ним носильщик с бляхой на груди вез на тележке огромные чемоданы и баулы. В толпе взгляд выделил семейство немцев средних лет, их бонну и двух девочек, белокурых и кудрявых, с хвостиками сзади, в длинных платьицах. За ними показались двое советских старших офицеров с ромбами в малиновых и голубых петлицах, солдаты тащили их чемоданы. И тогда Константин Алексеевич понял, что он никуда не уезжает, а наверное, встречает кого-то, и тут же увидел Борю, который шел к нему с двумя бутылками лимонада и с картонными стаканчиками, надетыми на горлышки. Он поднялся навстречу брату, тот неловко засуетился с бутылками, поставил их на скамейку, когда освободились руки, обнял крепко Костю:
– Ну, наконец-то! Как долго ты странствовал! Как же далеко заехал!
Обессиленный счастьем, переполненный радостью, Костя присел на скамейку. Он все смотрел и смотрел на толпу, валящую из дверей, со стороны путей и перрона, и держал брата за руку, все еще не веря и боясь отпустить, а Борис попивал лимонад из картонного стаканчика и глядел туда же. Толпа стала редеть, вероятно, люди с поезда уже в основном сошли, когда дверь в очередной раз открылась и с перрона появился Вальтер, как всегда безукоризненно одетый, приостановился, поставил на мраморный пол свой желтый саквояж, достал из кармана серебряный портсигар с выгравированной в самом центре звездой, закурил, оглядел зал ожидания, заметил Костю и Борю, приветливо помахал рукой и направился к ним.
Утро красит нежным светом… (1937)
Миуссская площадь
Мам, а молоко к кофе есть?.. Что ж он не вяжется-то, проклятый? Ведь самый простой узел… Опять развязывать…
Просыпается с рассветом…Вся советская страна…»Это были первые слова, которые утром услышала Тоня. Она вспомнила: сегодня суббота, 1 мая 1937 года, сегодня праздник, когда трудящиеся всей земли празднуют свое освобождение и солидарность друг с другом! И даже весеннее солнце знало, что праздник – оно весело проникало сквозь занавеску в комнату, било игриво в глаза, освещало столешник на окне, край стены за книжной полкой, озорно блестело на белой крашеной двери, ведущей в большую комнату, откуда и доносилось рассеянное пение:
– Холодок бежит за ворот… Что-то такое… та-та-та… Здравствуй, здравствуй, милый город, Сердце родины моей…По тембру голоса, по особой распевной интонации, по ленивой утренней рассеянности, слышимой в припоминаемых словах песни, Тоня поняла, что на сердце у старшего брата легко, что свет, солнце, утренний холодок, который бежит за ворот, – все это им тоже переживается, как и ей, в первую минуту утреннего пробуждения. И это значит, что они пойдут гулять с любимым братом Борей, он уже и галстук надевает, сначала на демонстрацию, а потом сядут на троллейбус маршрута «А», поедут по Садовому Кольцу в Парк культуры и отдыха имени М. Горького, и Боря не будет как всегда в последнее время задумчивым и хмурым, не будет притворяться, что слушает, и отвечать вежливо и невпопад на ее вопросы. Так много хорошего обещал сегодняшний день, что… вставать даже не хотелось! Она так и представляла, как Боря стоит рядом с темным резным сервантом и перед овальным зеркалом в темной деревянной раме, висящем на стене, завязывает галстук, и минуту сладкого ожидания, когда мама войдет в большую комнату с заваренным кофейником-гейзером, Боря потрет руки и шумно вздохнет в предвкушении завтрака, а на столе уже принесенные мамой из соседней булочной белые чуть даже теплые булки и масло в масленке, и молоко в молочнике. А потом дверь приоткроется и мама войдет в комнату, присядет на краешек кровати, положит руку на голову, приласкает, позовет завтракать… И не надо идти в школу, и поэтому удалось выспаться, а потом прогулка с братом, как и договорились уже целую неделю назад!