Миусская площадь
Шрифт:
Они шли шурша листьями и наслаждаясь прохладой и уютом грустноватого сентябрьского вечера по тенистому берлинскому бульвару, который потихоньку вывел их на Бергманштрассе, на углу Цоссенерштрассе прошли мимо крытого рыночка, уже опустевшего в поздний час. Константин Алексеевич поймал себя на странной мысли: он сформулировал то, что неясно ощущал все последние дни – какую-то непостижимую, не от него зависящую внутреннюю связь своей судьбы с Вальтером. Он ощущал доверие к нему, мало того, понимал, что нет у него в Германии ни среди немцев, ни среди своих, русских, в посольстве или торгпредстве, человека столь же близкого. Ему казалось, что в Вальтере он встретил… себя самого, только не в русском, а в немецком варианте, как если бы он попал в зазеркалье, и зазеркальем таким была Германия.
Они остановились, присели на парковую скамейку, Вальтер отложил свою аристократическую щегольскую трость с тяжелым набалдашником в виде
Странное дело, но Константин Алексеевич поверил Мессингу. Представить себе, что этот человек выполнял чей-то заказ, было невозможно. Побывав на его концерте, каждый понял бы, что он вообще вне каких-либо политических игр, они его в принципе не могли интересовать. Да и видел Костя слишком хорошо чудовищные физические муки, который переживал этот человек во время того странного представления, развлекая публику диковинным своим даром. И самым страшным был, конечно, последний номер – эта его каталепсия. Наверное, за эти муки и давался дар провидения, когда настоящее время, эта скорлупка, которая не позволяет нам видеть ничего, иначе как здесь и теперь, крошится перед ним, и само время предстает… ну как местность, на которой ты различаешь дороги, или как карта, на которой вместо населенных пунктов обозначаются будущие события, нанесены меты жизни целых государств и просто людей. Да, не договорятся нынешние правители, и ни он, Костя, ни Вальтер, ничего не смогут противопоставить этому бесноватому уроду с черными усиками, орущему на площадях в скрытые трибуной микрофоны. Русские танки будут в Берлине… Наверное, будут, Костя почти физически ощущал правоту внезапного предсказания Мессинга, истинность провидческого экстаза, в котором он был, выкрикивая независимо от собственной воли это вовсе уж неуместное в Германии, примеряющей военную форму, пророчество. Но сколько этим танкам до Берлина катиться? И сколько из них по дороге сгорит? И въедут они в Берлин, или вплывут на красных потоках русской и немецкой крови?
– Вальтер, вы поверили вчера Мессингу? Я имею в виду, конечно же, две его заключительные реплики? – нарушил молчание Костя.
– Нет, – коротко и резко ответил Вальтер. Помолчав, добавил: – Я не хочу и не могу в это верить, – и в его голосе слышалась какая-то обреченность. – Во всяком случае, я буду всеми силами этому противодействовать.
– А возможно ли? Помните, вы сами рассуждали при первой нашей встрече, что время – это пространство. Если так, то все уже есть, все распланировано, и изменить нельзя? Что если Мессинг видит время как пространство, и поэтому обладает даром предсказания?
– А не можем ли мы на этом пространстве выбирать разные пути? По крайней мере, я постараюсь это… проверить.
– Как? Мне тоже очень бы хотелось… проверить, как вы выражаетесь.
– Как, говорите? Я уверен, что и Третий Рейх, и СССР несут в себе некие мистические тайны, определяющие исторические миссии наших народов. Их вожди – тоже мистики, или же подвержены в высшей степени мистическому влиянию. Сейчас это влияние, оказываемое, по крайней мере, на Гитлера, насколько мы знаем, резко негативное. Следовательно, мы его нейтрализуем. Вы, наверное, догадываетесь, что у меня есть для этого кое-какие возможности? Скажу по секрету, все уже спланировано, так что наш с вами Ганусен-Лаутензак обречен. Вопрос нескольких дней.
– Я думал, вы в поезде шутили давеча. Убивать-то зачем? Убрать, отодвинуть… Да и вообще, может он тут ни при чем. Ведь все это, некоторым образом, умозрительность, наши с вами соображения, не больше…
– Но и не меньше. Да и согласитесь, Константин Алексеевич, что жизнь этого шарлатана в историческом контексте – совершенно незаметная, я бы даже сказал, ничтожная частность, которую мы с вами вряд ли можем учитывать, – и Вальтер улыбнулся так мило и мягко, как будто говорил о вчерашней газете, объясняя недотепе, почему он хочет ее выбросить, а не отвезти в публичную библиотеку, чтобы сдать в архив для подшивки.
– Если наш герой действительно обладает телепатическими возможностями, то ему не составит труда раскрыть ваш план и противодействовать ему. Насколько я понимаю, у него достаточно высокие покровители в рейхсканцелярии.
– Волков бояться – в лес не ходить! – расхохотался Вальтер. – Давайте уж решим, что это – мои дела. А ваши
– Тем более, что кто-то его пасет, и меня заодно. Помните записочку давешнюю, с предупреждением? Думаю, записочка эта к тому, что интерес к мистикам, телепатам, гипнотизерам и прочая и прочая не только мы с вами испытываем.
– Я бы сказал даже больше: вчера думал, что есть очевидная рациональная связь между нелепым брестским предсказанием и запиской. Уж больно все сходится у цыганки и вашего неизвестного корреспондента. Но позвольте предположить… вдруг сия связь существует не на уровне агентурной игры, что нам проще понять, а на другом, мистически предопределенном? Что если действительно звезды через три дня как-нибудь не так сойдутся? Может быть, вам действительно стоит откланяться? Право, не сочтите меня мракобесом, но несколько жутковато становится… Да и в самом деле, может быть, вам интереснее было бы побыть пока дома? Вы не находите странным, что Мессинг пока не при дворе – ни при советском, ни при немецком. Так что берите его под белы руки да везите к себе на Восток, в Москву, да прямо к Сталину. После вчерашнего, думаю, его хорошо примут. Газеты сегодня смотрели? Все желтая пресса только и пишет о русских танках в Берлине. Официальная-то, конечно, нет. Но гастроли прервали, знаете?
Они не сговариваясь встали со скамейки и вновь пошли по бульвару – один похлопывая по ноге мягкими кожаными перчатками, другой слегка поигрывая тростью.
– Вальтер, а вы тогда… В первый день нашего знакомства, во время обеда на Палихе… помните? Потом вернулись к Анне?
– Нет, конечно. Она же нравится вам. Вот вы и вернетесь как-нибудь, вечерком, к ночи поближе, – улыбнулся Вальтер. – Привет передайте, пожалуйста.
Константин Алексеевич прекрасно понимал, что его миссия, его интерес к Ганусену, а отнюдь не к немецким поставкам тяжелого машиностроения, не остались незамеченными заинтересованными лицами в соответствующих германских службах. Были тому свидетельства, косвенные и прямые, кроме записочки были. Даже при том, что никаких путей к Ганусену в рейхсканцелярию он не искал, целиком доверившись Вальтеру, казалось, что там его ждут – и ждут весьма недоброжелательно. Интерес к скромной фигуре Константина Алексеевича был самый что ни на есть вызывающий. То к нему, идущему по тротуару, подъезжал вытянутый акулообразный черный «Хорьх» с гестаповскими номерами и бесцеремонно ехал рядом, то по пути с сельскохозяйственной выставки за ним увязывались двое невзрачных ступачей в дешевых драповых пальто с поднятыми как у русских урок воротниками и шли на расстоянии пяти-десяти метров. В сущности, это не беспокоило, но напрочь лишало возможности заниматься подлинным делом. Действительно мог представлять интерес для Кости именно Мессинг, но в сложившихся условиях искать к нему хоть какие-то пути было просто невозможно. Да и помимо всего прочего, ходили слухи, что он срочно выехал из Германии после единственного своего выступления. В общем, надо было собираться, может быть, в Варшаву, чтобы пытаться как-то понять, что за личность этот Мессинг. Более неудачной командировки трудно было припомнить. Завершив за два дня все формальности по немецким поставкам, Константин Алексеевич заказал на завтра билет в Москву в посольской кассе и позвонил Вальтеру – попрощаться. И все же решили еще разок свидеться и посидеть напоследок – просто выпить немного пива. Договорились вечером встретиться напротив здания городского суда. Ресторанчик назывался смешно – «У последней инстанции», что намекало на окончательность судебных решений, которые принимались в здании напротив, и обратившиеся к юстиции могли здесь их либо отпраздновать, либо залить горе шнапсом.
Вечер получился грустный, пиво не веселило, и даже классическая берлинская печенка с луком и яблоками и гороховым пюре на гарнир была не в радость. Вальтер одобрял отъезд, понимал его причины, но думал, казалось, о чем-то своем. Наконец заговорил о том, что действительно волновало обоих:
– С нашим записным мистиком рейхсканцелярским вопрос, кажется, решен – не сегодня-завтра… Но вот что меня немного волнует: я вообще не встретил никакого противодействия. Согласитесь, не так просто все организовать, когда этот шут гороховый приписан к самому фюреру… И машина контрразведки там работает, будьте уверены, но идет по какому-то совершенно непонятному мне пути. Ищут не меня, а кого-то другого, и вроде бы из Красной России. Серьезно ищут… Чувствуют, что затевается вокруг Ганусена кое-какое дело, а понять не могут, что затевается и откуда идет. Похоже, думают, будто мою сеть вокруг него сплели там, в СССР, и ищут русского. Найти, конечно, не смогут, потому что никто из Красной России этим не занимается, уж мы-то с вами знаем: Ганусен не ваш, как договаривались… И все же, хорошо, что вы завтра утречком отбываете. Мало ли что? А береженого Бог бережет! Верно?