Мизанабим

Райнер Дарья

Ёршик наливается краской. Жарко ему, хоть и ледяной водой умылся.

– Да.

– Понимаешь, почему не брал с собой на дело?

– Нет!

Хочется ногой топнуть и хрястнуть подвернувшуюся кружку о стену. Он ведь может, когда надо. Всё может!..

– Иди спать. До завтра подумай.

Ёршик стоит ещё минуту или две, не шевелясь. Ищет в голове что-то умное, чтобы с достоинством ответить, как взрослый… и не находит.

– Умбра бы поняла.

– Её здесь нет.

Хлопает кухонная дверь.

Вот

и поговорили.

? ? ?

– Поговори с ней.

Яблоня тянулась к небу у ограды. Сбрасывала на землю иней лепестков, но яблок не давала. Пустоцвет.

– С деревом? – он хмыкнул.

– А что? Доброе слово всем приятно. – Умбра обняла тонкий ствол и прижалась к нему щекой. Закрыла глаза.

Ёршик молчал. Сидел на нижней ветке, болтал ногами, глядя, как белые цветы смешиваются с землёй: наступишь – втопчешь в грязь. Несколько дней красоты – и всё, отцвела.

– Жаль, что быстро…

– Это ты мне? – Умбра загадочно улыбнулась.

– Ей, – пожал плечами Ёршик. – Или никому. Просто так.

Пальцы Умбры осторожно гладили ствол.

– Не надо жалеть. Если бы она не теряла лепестки – весна за весной, – то не выросла бы. Не стала крепким, сильным деревом.

Словно в подтверждение поднялся ветер, и белый вихрь взметнулся, окутав Умбру, как невесту. Белый цвет на тёмно-рыжих волосах.

Ёршик тогда не понял, как связаны потеря и рост.

А на деле – всё просто.

? ? ?

Отчасти он сам виноват в том, что Крепость была полна скованных «гостей». Вернее, не так. Они появились задолго до прихода братьев, просто Ёршик их разбудил. Позвал, и они пришли. Для него это стало забавой: садиться в темноте на кровать и глядеть в окно, проговаривая дурацкие стишки. И не только.

«Кто прячется, тот застыл».

Он не понимал до конца: хоронится ото всех, оставаясь на месте, или водит. До тех пор, пока кто-нибудь продолжал прятаться, игра не кончалась.

Садясь на кровать, он стягивает ботинки. Шевелит пальцами в носках. Зябко. Под утро и вовсе стынь придёт: чужая, не госпитальная, подбирается всегда снаружи, с моря, заглядывает в окна и дверные щели. У неё нет человеческой формы, только голод и дыхание зимы, щекочущее кожу.

Ёршик ложится, укрываясь шерстяным одеялом.

– Не стой, – говорит он Соне, когда тот появляется у окна. В солдатской одёжке, с рукой на перевязи, коротко стрижеными волосами и болью. Эта боль течёт из него, как кровь из тела, пока то не остыло. Ёршик знает. Хотел бы не знать, да вот как…

– Спокойной ночи, – добавляет он и на какое-то время засыпает.

Чтобы проснуться от голоса Умбры.

? ? ?

– Ну, ты чего подскочил? – Она мягко улыбается.

– Ты вернулась?

Он смотрит недоверчиво,

не спешит вылезать из кровати, моргает спросонья.

Она смеётся.

– Ты вернулась! – Они обнимаются. Умбра пахнет землёй и травами. Горько и сладко. Это она.

– Я тоже соскучилась.

– Где ты была?!

– У врага. Потом у друга. Это… сложно. Враз не объяснишь.

– А остальные? Они тебя видели?

– Скат видел, – она задумчиво отводит взгляд, – другие ещё нет.

– Так пойдём скорее! – Он тянет Умбру за руку, но та почему-то замирает. Утренние сумерки очерчивают лицо: глаза больные, страшные, с болячками, как у Сони. Губы потрескались, щёки запали.

– Ты…

– Это пройдёт, – утешает она, – скоро. И я вернусь насовсем. После первого снега.

Звон. В Уделе Боли бьют колокола. Ёршик понимает, что всё это время находился не в крепости – в приюте, и скоро явится брат Равен, заставит идти на заутреню.

Он выбегает в коридор, но почему-то направляется не к лестнице, а направо. Там нет прохода – только крепостные дебри. Западное крыло.

? ? ?

Сон обрывается резко. Холодом и тишиной. Ёршик не знает, как умудрился уйти на десятки шагов от спальни и почему очнулся только теперь, уперевшись ладошкой в стену. Он никогда раньше не ходил во сне. Рассветные братья лечили «лунную одержимость» молитвами и купанием в освящённой воде, если кто-то из послушников заболевал. Это было странное чувство: он видел Умбру так живо, чувствовал запах, объятия, а потом всё рассыпалось.

Ёршик оглядывается. Коридор пуст.

Но что-то привело его сюда: он доверял Крепости. У неё была своя воля – как и у скованных.

Другое дело, что в одиночку страшно бродить в темноте. Он всем спешил доказать, что не маленький, а на деле… Сложно. Хочется повернуть вспять и укрыться под одеялом, пусть даже в компании скорбного Сони.

Он опускает пальцы на ручку двери. Медлит. Будить Сома после того, что было между ними, – последнее дело. Можно Карпа позвать, с ним не бывает страшно. О его болтливость всё разбивается, как волны о скалистый берег. Он утверждает, что скованных не видел ни разу. Толстокожий, как великан из Умбриной сказки.

Но нет, Карп всё испортит.

Горчак – тоже. Он и дверь на ночь запирает. Стучать – значит перебудить весь этаж.

Справится сам.

Он хватает ртом воздух, делая глубокий вдох, и поворачивает ручку. В нос ударяет запах пыли, сырого дерева и ветоши. Дверь не заперта, потому что ключи Сома к ней не подходят. Граница между Западным и Восточным крылом пролегает чуть дальше. Ёршик шагает вперёд. Шуршит стружка под ногами. Здесь остался мусор, потому что братья махнули рукой: зачем делать лишнюю работу?..