Млава Красная
Шрифт:
– Знаю, – перебил Арсений Кронидович. – Но Варвару ты мне не трожь! Много ли ей осталось, пусть доживает, как хочет, а Державу дюжина литераторов не угробит.
– Слушаюсь, ваше величество. – Николай Леопольдович словно вздел на себя доспехи предка, мирно висящие на стене в сумрачном остзейском замке. – Какие приказания будут?
– Совет нужен. – Арсений Кронидович ссоры не хотел, но лишить престарелую тётку любимых игрушек было выше его сил. – Глянь там, на рабочем столе, макет. Я пехотинец, а ты у нас конник…
Николай Леопольдович послушно поднялся. Продолжать спор смысла не имело, как не имело смысла задним числом кидаться
– Он поболе Медной Наездницы выходит! – крикнул в спину государь. – На дыбы такого не поднимешь!
Тауберт кивнул, разглядывая будущий памятник победителю двунадесяти языков.
Облачённый в парадные одежды и от того особенно массивный Кронид Антонович затягивал поводья могучего, под стать всаднику, жеребца. От пока ещё небольшой фигуры веяло чудовищной мощью и… обречённостью, так что Николаю Леопольдовичу стало аж зябко. Государь ждал ответа, требовалось сказать хоть что-нибудь, а Тауберт глядел на сжимающую поводья бронзовую руку и не мог разлепить губ.
– Ну? – нетерпеливо бросил Арсений Кронидович. – Язык проглотил?
– Повод слишком затянут, – покорно произнёс шеф Жандармской стражи, – коню больно. Он или осаживать начнёт, или на свечку вскинется, да и на спину упадёт. Тогда всаднику конец – расплющит его просто… Государь, Арсений Кронидович… Ежели мы сейчас не дадим конституцию, поставив права областей русских вровень с правами земель польских, не прищучим чудиновых и иже с ними и не откажемся от рекрутчины, Державе несдобровать. Земля опять же, вольность крестьянская. Коню нужна передышка, а мышам – кот…
– Эх, Никола, Никола, – государь с невесёлой усмешкой встал рядом, глядя на будущий памятник, – колбаса ты моя немецкая… Верен, умён, ближе тебя да Васьки Янгалычева, почитай, и нет у меня никого, а всё одно не поймёшь, потому как немец. Орлов-то, как ни дурил по младости, а уразумел, что реформы политические проводить должно постепенно, исподволь, не спеша, как я тебе тут битый час втолковываю.
Народ русский волю любит, в душе – бродяга и странник, не зря ж столько людишек за Каменный пояс подалось, Сибирь поднимать! А значит, отпусти мы поводья – получим взрыв анархии, бессознательной, издревле нам присущей и оттого ещё более разрушительной, а что до инородцев окраинных… Не утеснениями слабых жива Держава, но жертвенностью сильных, сиречь народа русского. И не богатства мы ищем в Ливонии, но несём помощь, и воздастся нам за это если не в сем мире, то в Царствии Небесном. Понял ли?
– Да, государь, – солгал Николай Леопольдович. Он и впрямь был немцем, хоть и русским, и не понимал тех, кому служил всю свою не такую уж и малую жизнь. И потом, он хотел блага Державе.
Скрипнула дверь. Автандил внёс очередной самовар.
Глава 5
Граница с Ливонией. Млавское приречье
29–30 октября 1849 года
Пришедшие с Балтики снеговые тучи тяжело тёрлись боками, наваливаясь друг на друга, – и оттого, как говаривали в народе, у них случалось «лопнутие животов». На землю, обнажённую бесстыжей рукою осени, сыпались и сыпались бесчисленные пуды обманчиво-лёгкого белого пуха, и не было ему ни конца ни края.
Облака не признавали межевых черт, проведённых легкомысленным людским родом. Река для них оставалась просто рекой, чёрным извивом дремлющей змеи, окружённой облетевшими рощами.
В одном месте тёмный поток нырял под серокаменные арки старого моста – правда, вместо центрального пролёта осталась только пустота. На западном берегу возле полосатой чёрно-белой будки и шлагбаума возникло некое подобие неряшливого гнезда великанской птицы Рух: цепляясь за малейшую неровность, за купу сосен, за полосу кустарника, там тянулись брустверы из мешков с песком, камней, набитых землёй бочек и вообще всего, что подвернулось под руку пионерной команде. Сама дорога перекопана широким рвом, на глинистом дне скопилась стылая жижа. Земля ещё тепла, ловит раскрытыми губами падающие снежинки, и они тотчас тают, исчезая незримыми никому слезами.
Плывущие в небесах тучи, обладай они глазами, увидали бы в бескрайних лесах, продёрнутых тонкими и редкими ниточками дорог, длинные, извивающиеся, подобно сказочным бескрылым драконам, колонны. Серое, чёрное, тёмно-зелёное, изредка вспыхивающее кричаще-алым и роскошно-золотым.
– Веселей, ребята, немного осталось, братцы! – Григорий Сажнев, командир приданного Второму армейскому корпусу Югорского стрелкового батальона, широко шагал по обочине навстречу медленно тянущейся колонне своих стрелков.
Батальонному командиру, конечно, полагалось сейчас быть в седле, но свою Малушу Сажнев уже давно поручил денщику Ефиму: «Кого из отстающих подсадишь» – и шёл пешком, не желая даже и в малом возвышаться над месившими осеннюю грязь солдатами. Они шагали в авангарде, сразу за донцами. Им, югорским стрелкам, коль придётся, открывать дело. И уже за их спинами – олонецкие егеря, суждальские линейные батальоны, ещё дальше – вся Пятая пехотная дивизия; а следом – бесконечные колонны остальных дивизий и полков Второго корпуса, выдвигавшегося, по Манифесту государя, на ливонскую границу.
Позади остались сборы, долгий марш по унылым осенним трактам к Плескову и дальше, к ливонскому рубежу. Вернулись с Капказа, приняли пополнение, вновь, не жалея, жгли патроны на стрелковых дистанциях, что называется, обжились – как вдруг тревога, парад в Анассеополе, сильный и властный голос василевса над огромной площадью, новое ожидание, пока соберутся все назначенные к экспедиции войска, и вот наконец – марш.
На закат от Плескова, южнее нижней оконечности одноимённого озера, раскинулся край обширных болот и топей, где и брала начало пограничная Млава. Полукругом обойдя ливонские земли, она поворачивала на северо-запад, впадая наконец в Балтику. В устье её – Млавенбург, ливонская столица. Был он когда-то городом русским и звался Млавенец; но – не удержали. Четыре века прошло, а потомки ливонских рыцарей так и гнездились здесь, отыскивая защиту и покровительство то у свеев, то у пруссаков.
Утро, едва рассвело – бледным и блеклым осенним светом, солнце с трудом пробивалось сквозь плотные тучи да сплошной валящий снег.
Навстречу Сажневу, нагнув головы от ветра, шагали его стрелки – отнюдь не молодцевато, безо всякой лихости; перед командиром они не тянулись, Сажнев того не требовал. Шинели и шапки намокли, ранцы оттягивали плечи, стесняли грудь; подполковник приказал бы сложить ненужную амуницию на телеги обоза, однако они отстали, увязнув в непролазной грязи, и получилось, что при всём батальоне остался лишь неприкосновенный запас провианта в солдатских ранцах. На руках тянули повозки с патронными ящиками, задние ряды по очереди тащили шанцевый инструмент.