Мне – 65
Шрифт:
Где-то с шестого Альтов пожаловался, что не успевает все заносить в разрастающийся гроссбух, в котором уже шестьсот страниц, а ведь он еще изобретатель и уже создатель теории изобретательства, попросил меня взять на себя пополнение Регистра. Так что следующие два варианта я составлял сам, впечатывая и подшивая новые листки, а потом еще и перепечатывая весь восьмисотстраничный труд, подложив семь копирок, чтобы можно было выдать восемь экземпляров!
Конечно, бумагу приходилось брать самую тонкую, но, с другой стороны, это не художественный роман, который должен быть изячным в оформлении, это рабочий инструмент…
Несколько лет я
Все писатели, все-все, выступают, ездят на выступления в другие регионы, там пьянствуют, «укрепляя связи», и ничуть не стыдятся, что живут на эти подачки, но бурчат, что их преследуют, их зажимают, им не дают ходу. Продажная творческая интеллигенция, все критикующая, но себя обеляющая во всем. И даже не замечающая вот такой продажности.
Выступали именно все, то есть назовите любое громкое имя, «диссидента» или ярого сторонника режима – все зарабатывали на выступлениях абсолютно одинаково, урывали от Литфонда абсолютно одинаково, выпрашивали подачки от власти абсолютно одинаково, выколачивали льготные автомобили, дачи, квартиры, путевки в дома творчества и загранпоездки за счет Литфонда.
И после этого продолжали гордо называть себя творческой интеллигенцией, совестью нации. Неужели в самом деле у этого народа такая вот странная, чтобы не сказать крепче, совесть?
Подошел высокий белобрысый мужик, хитроватый, с бегающими глазками, запах одеколона смешивается с запахом алкоголя. Оказывается, не то директор по связям с общественностью, не то агент по этим же связям, поинтересовался:
– Юрий, а что это вы не подаете заявки на выступления?
– Какие? – спросил я.
– Вы не с Луны свалились? Перед читателями, понятно. За эти путевки писатели грызутся, а вы ни разу не заикнулись… даже начинающие пользуются, хотя им только половинная плата… ну что?
Я отмахнулся.
– Не хочу.
– Почему?
Я посмотрел на него, покосился на писателей в сторонке, хотел было сказать правду, что я единственный в местном отделении, кто может прожить на гонорары, но это может обидеть остальных, остальные намного слабее, но они ж не виноваты, что уродились такими неудачненькими, ответил уклончиво:
– Да просто не люблю. Писать мешает.
– Как? – переспросил он. – Это же всего полчаса-час времени! А оплата – пятнадцать рублей за выступление. Вернее, двадцать пять, но десять идет в Литфонд. Разве плохо?
Я подумал, покачал головой.
– Плохо. Если получу эти пятнадцать за выступление, то недополучу за написанное. Да вот так, мне не восхочется зарабатывать писанием, если получу на дурику.
– Это не дурика, – сказал он наставительно. – Это необходимая форма работы с читателями.
– Не, – ответил я, – не. Не стану.
Однако через неделю подошла одна юная поэтесса, самая молодая на Украине и, наверное, в СССР, и к тому же хлестко красивая, сочная, налитая румянцем. Перед этим как раз прошло совещание в ЦК КПСС по идеологии и пропаганде, где было отмечено, что в последнее время угрожающе растет средний возраст членов Союза Писателей, недостаточно молодых, и тут же на местах провели в авральном порядке прием молодых авторов в члены Союза Писателей. Принимали даже не по первым книгам, что ранее не допускалось, а вообще по рукописям, подписанным к печати. Так во многих местных отделениях появились не просто молодые, а даже очень молодые авторы, которые, естественно, дальше этой первой книги и не пошли, но на всю жизнь остались членами Союза Писателей СССР и гордо именовали себя писателями, настоящими писателями, и предъявляли красную книжицу.
– Юра, – сказала эта юная поэтесса, – я бы хотела повыступать со стихами, немного денег бы не помешало, но… одна боюсь… С толпой не хочется, затрут, да и крохи останутся, давай вдвоем?
– Нет, не хочу.
– Юра, тут подворачивается удачный вариант! Неделю выступлений, это же заработок на полгода!
– Да я не хочу… – повторил я, но она так смотрела огромными блестящими глазами с вот такими длиннющими ресницами… Разгар лета, у нее открытый сарафан, высокая грудь, а я выше на голову, дыхание мое слегка изменилось, я как-то незаметно для себя дал себя уломать, и через пару дней мы уже ехали в городок Шостка. Это близко от Харькова, город известный прежде всего тем, что только там изготавливается вся пленка для фотоаппаратов, а на всех фильмах отечественного производства мы всегда читали в конце сеанса: «Изготовлено на пленке Шосткинского химкомбината».
Нас встретил представитель горкома партии, отвез в единственную в городе гостиницу. В фойе полно иностранцев, в основном – итальянцы и немцы, консультанты по новому оборудованию. С удивлением оглядели нас, поэтесса одета простенько, что с ее великолепной фигурой самое то, а я еще проще, что с моим ростом и шириной плеч тоже вполне, вполне, однако же нам выделили госкомовские номера, что стоят закрытыми, их открывают только в особых случаях для особых гостей из Центра.
После клоповников, какие в Хабаровске, Сыктывкаре или других окраинных городах, где мне приходилось бывать, этот поразил. Я вошел в огромный зал, уставленный как музей, изображающий быт царской семьи, постоял, а горничная вежливо произнесла:.
– Это комната для приема ваших гостей… а вот это ваш кабинет.
Кабинет оказался еще тем кабинетом, в нем не постыдились бы работать Столыпин или Витте. Огромный, богато и со вкусом обставленный, в нем, помимо массивного стола, выполненного руками мастеров, и великолепных кресел, еще и шкафы во все стены с множеством книг: все энциклопедии, справочники.
– А это ваша спальня, – произнесла горничная и посмотрела на меня выжидающе.
Наверное, я должен был посмотреть на нее, это уже потом вспомнил, что она весьма и даже весьма, для того и отобраны для этих особых номеров, но я, как дурак, засмотрелся на открывшееся великолепие третьей комнаты. Огромная, как теннисный корт, кровать, все ручной работы, все шкафчики и встроенные шкафы создавались как единое целое, даже огромное зеркало в полстены смотрится как старинное венецианское и в то же время напоминает, что самое современное, модерновое, привезено «оттуда».
Горничная, не дождавшись реакции, продолжала благовоспитанно:
– Ванная, душевая кабина и все необходимое – вон та дверь. Мой телефон на столике. Если хоть что-то понадобится, звоните, я сразу же окажусь… здесь.
При последнем слове она выразительно посмотрела на огромную кровать, но я все еще стоял ошалелый, потом замедленно кивнул, и она исчезла, я только успел увидеть ее округлый вздернутый зад, уплывающий за дверь.
– Неплохо живут, – пробормотал я потрясенно. – Ладно, будем знакомиться…