Мне повезло
Шрифт:
Приезжаю в Рим. Снимаюсь в фильме Марио Моничелли «Опять какие-то неизвестные» с Витторио Гассманом, Ренато Сальватори, Марчелло Мастроянни, Тото и симпатичнейшей Карлой Гравиной. Моей беременности никто не замечает: ничего не видно, так как я ужасно затягиваю живот — до дурноты, до рвоты, лишь бы никто не заметил.
Во время беременности я снялась не в одном, а в трех фильмах: за картиной Моничелли последовали «Три иностранки в Риме» режиссера Клаудио Гора и «Первая ночь» Кавальканти, где я играла вместе с Мартин Кароль и Витторио Де Сикой. Я уже была на седьмом месяце. Меня больше не рвало, просто хотелось умереть. Стоя под юпитерами, я послушно выполняла указания режиссера: «Да, так. Нет, не так. Молодец, давай дальше». Я двигалась,
На седьмом месяце, когда уже никакие утягивания, никакие корсеты — даже с китовым усом — не могли скрыть живот, я написала тому господину в Тунис: «Я в отчаянии…»
Много лет спустя, когда мы с ним встретились, он сказал, что писал мне и что, не получая ответа, послал письмо даже моему агенту. Похоже, он действительно писал, но до меня его письма не доходили. По-видимому, кто-то вскрывал их, читал и уничтожал… Это был не Франко Кристальди: тогда он еще ничего не знал о моей трагедии и не мог о ней догадаться, видя адресованные мне запечатанные конверты. Вероятно, это был кто-то другой. Я, кажется, даже знаю, кто именно, но называть его не буду, так как человек этот еще жив и очень известен.
Время идет. Я пишу этому господину, прошу помощи, но ответа не получаю. Компания «Видес», с которой я заключила контракт, настаивает на съемках еще одного фильма. А я знаю, что сниматься больше не могу. И тогда я решаюсь: из дома, где я живу в Риме вместе в матерью, которая, к ее счастью, ничего не замечает, я иду пешком до конторы «Видеса» и там спрашиваю патрона — Франко Кристальди. Сажусь перед ним и говорю: «К сожалению, я вынуждена расторгнуть контракт с вами…» Я думала, что, решив этот более или менее бюрократический вопрос, уеду куда-нибудь подальше, чтобы сгинуть. Окончательно.
Кристальди серьезно меня выслушивает. А потом, естественно, спрашивает: «Но почему?» Затем, как бы размышляя вслух, говорит: «Три фильма, все идет прекрасно, вы на подъеме, вас еще ждут другие фильмы и другие режиссеры…» Но я перебиваю его: «Я решила уйти из кино». Тут его вдруг осеняет и он спрашивает в упор: «Вы что, беременны?» Я, опустив голову, отвечаю: «Да». А он продолжает задавать вопросы: «Ваши родители знают об этом?» — «Нет». — «Почему вы с ними не поделились?» — «Смелости не хватило…»
И тут Франко Кристальди делает великолепный жест. Он поднимается и говорит: «А ну-ка, пойдем к вашей матери… Я сам с ней поговорю».
Его встреча с матерью вылилась в настоящую трагедию: больше всего ее обидело, что рассказал ей об этом посторонний человек. Она пришла в отчаяние от того, что сама ничего не заметила, хотя постоянно была рядом со мной.
Франко Кристальди подождал, когда мы обе наплачемся, и обещал помочь мне, помочь нам. Он отправил нас в Лондон — якобы для того, чтобы я изучала там английский. Каждое утро я ходила на занятия, но и там благодаря одежде — в моде тогда были платья стиля «трапеция» — мне удалось скрыть, что я в положении. Пока не наступил день…
Однажды утром я просыпаюсь и говорю маме: «Ну вот, пора в клинику». Врач меня осмотрела (я до сих пор ее помню: такая она была красивая, чудесная) и говорит: «Нет, еще рано, приходите вечером». После этого мы весь день осматриваем Лондон, пересаживаемся с автобуса на автобус, а у меня схватки, и никто не уступает мне места, потому что даже тогда ничего не было заметно…
Ребенок родился в полночь 19 октября 1958 года. Я назвала его Патриком, потому что еще девчонкой, играя в куклы, в папу-маму, я решила, что, если когда-нибудь у меня будет сын, я дам ему имя Патрик, а если родится девочка, назову ее Анийя — в честь двух своих французских друзей, кажется бретонцев, таких красивых,
Роды прошли прекрасно. Через несколько дней я вышла из клиники, и, когда встретила с ребенком на руках свою преподавательницу английского, та чуть в обморок не упала: «Да как же это возможно?!»
Когда я возвратилась в Рим, отец не хотел меня больше видеть — он очень долго со мной не разговаривал. Мои братья ничего не подозревали, они узнали обо всем много позже. С сестрой, мамой и ребенком я переселилась в квартал Париоли. Ситуация была не вполне ясной. На «Видес» не пожелали, чтобы я официально признала Патрика своим сыном. Он был с нами, и нам пришлось выдавать его за младшего ребенка моей матери — то есть за моего брата. Ужаснее всего было то, что мы его, ребенка, заставили в это поверить.
Я не могу, да и не хочу оправдываться. Лишь иногда мысленно листаю своего рода альбом воспоминаний: даты, факты, числа, лица. Мне было семнадцать, когда какой-то незнакомец, воспользовавшись моей неопытностью и доверчивостью, изнасиловал меня в загородном доме. За тем первым разом последовали и другие: как это ни парадоксально, я терпела их из чувства стыда, как наказание за тот первый раз, позволявшее мне еще сильнее, еще глубже себя презирать. И забеременела… От аборта я отказалась… Все пережила молча: у кого же я могла просить помощи? Только один человек мгновенно оценил ситуацию и протянул мне руку — Франко Кристальди… Но за все надо расплачиваться.
Мне уже почти девятнадцать. Я — мать-одиночка с ребенком, плодом физического и морального насилия. И тут неожиданно передо мной открывается возможность жить дальше и перспектива блестящей компенсации за все перенесенные мной страдания. И эта возможность зависит от одного человека — Франко Кристальди. Но не только это привязывало меня к нему: я была бесконечно благодарна ему за то, что он меня понял и принял, не требуя никаких объяснений. С ним я наконец перестала чувствовать себя одинокой, это я-то, всегда с гордостью, хотя и не без боли, считавшая, что так и должно быть. Еще более одинокой я чувствовала себя на съемочной площадке сразу после рождения Патрика. Я работала, улыбалась фотографам, тая в душе ужасную горечь от своей великой тайны… Сын, которого надо скрывать, любить, но и стыдиться. Эта мысль не давала мне жить, ценить по достоинству успех у публики и профессиональные удачи. О личной жизни я уже не говорю: я становилась все более молчаливой, замкнутой. Я работала, но во всем остальном жила как бы по обязанности: что бы я ни делала, я всегда рассматривала это только как расплату.
Конечно, потом уже — в тот момент я вообще не в состоянии была думать — я поняла, что мне следовало обратиться за помощью к психоаналитику. Моя боль осталась бы со мной навсегда — так оно и должно было быть, но, возможно, он помог бы мне устоять перед диктатом, который я, увы, приняла. Это была трагедия в трагедии: я согласилась скрыть Патрика, отказав ему в праве называть меня мамой.
А я… Я снова вместе с матерью пошла к Кристальди… Я кричала, как одержимая: «Не хочу, не могу смириться с отсутствием всякой ясности. Не хочу, чтобы мой сын был тайным… Не хочу, не могу…» Он же, такой спокойный, продолжал твердить, что я не могу признать перед всеми Патрика своим сыном. Не могу и не должна. Главное, чтобы ребенок об этом не знал, в противном случае я предала бы зрителей, которые обожали меня и видели во мне «невесту Италии». Моей карьере придет конец, к тому же у него, Кристальди, хранится подписанный мною контракт по американскому образцу: я не имею права шагу ступить, не испросив разрешения — у него и у «Видес». Не могу волосы подстричь или, Боже упаси, что-нибудь сделать со своим лицом, даже макияж изменить. За оказанную мне помощь я должна была превратиться в вещь, лишиться собственной воли и способности принимать самостоятельные решения. И это я, с самых ранних лет боровшаяся за свою независимость…