Мне снится нож в моих руках
Шрифт:
Я понимала, почему Джек хотел возвести твёрдую, нерушимую стену между «тогда» и «сейчас». Но это всё равно трудно укладывалось у меня в голове, ведь прошлое значило для меня так много. Я жила в непрерывном потоке воспоминаний; сцены из прошлого всё ещё разворачивались передо мной. Я слышала в голове голоса своих друзей, поддерживала жизнь в наших разговорах, даже если уже много лет говорила я одна, повторяя в этой односторонней беседе: «Подождите – и увидите».
У меня по спине пробежал холодок. Завтра уже не надо будет ждать.
Джек вздохнул.
– Спасибо, что пришла со мной повидаться перед отъездом. Знаешь, я рад, что ты так и не изменилась.
Я чуть не уронила стакан.
– Что ты имеешь в виду? – Я показала на себя рукой. – Это платье от «Родарте». Посмотри на эти волосы, эти ногти. Обо мне писали в газетах. Я была в Европе – раз шесть, не меньше! Я теперь совсем другая.
Джек рассмеялся, будто бы я пошутила, и приподнялся, чтобы перегнуться через столик и поцеловать меня в лоб.
– Не переставай быть такой душкой, ладно? Ты – из хороших.
Я не хотела быть «душкой». Как неинтересно, как жалко. Но я хотела быть «из хороших»: это как будто эксклюзивный клуб. Я не знала что ответить. По крайней мере, Джек дал мне то, за чем я сюда пришла: его благословение. Теперь я могла ехать в Дюкет без чувства вины. Ради этого я, глядя, как он набрасывает себе на плечи плащ, придержала язык за зубами.
Он отошёл от стола, потом обернулся, и в его глазах было что-то… Волнение? Страх? Было трудно разобрать.
– И ещё кое-что. Мне всё приходят эти письма…
– Пожалуйста, не говори мне, что это эти религиозные на всю голову с обещанием, что ты будешь гореть в аду.
Джек поморщился.
– Нет. Наоборот. – Он посмотрел на меня, на мои поднятые от удивления брови. – Знаешь что, неважно. Может быть, это ничего и не значит. – Он расправил плечи. – Попроси записать своё вино на мой счёт. Клара никогда не требует с меня платы.
Он похлопал меня по плечу и ушёл, лавируя между разношёрстными стульями бара. Он остановился у выхода и оглянулся.
– Просто… Когда приедешь в Дюкет, передай от меня привет Эрику Шелби, – и вот он уже на улице, на тротуаре, и его уносит потоком людей.
На этот раз я и правда поперхнулась вином. Эрик Шелби – младший брат Хезер? Когда мы были на последнем курсе, Эрик был на первом. Никогда не забуду выражения его лица в день, когда нашли Хезер; он выскочил из-за угла, увидел толпу под нашей дверью, поискал в толпе лицо сестры, не нашёл…
Последний раз я видела Эрика и Джека вместе десять лет назад, возле библиотеки. Вокруг них собралась толпа. Эрик кричал на Джека, что тот убийца, что он заплатит за то, что сделал с его сестрой, что хоть копы его и отпустили, Эрик ни за что не остановится, пока не докопается до правды. Лицо Джека было бледным, как у призрака, но он не ушёл. Он стоял и слушал, сжав кулаки, пока Эрик кричал и размахивал своими худыми руками, а друзья пытались его удержать. Если в мире и был человек, ненавидевший Джека Кэррола больше, чем Эрик Шелби, я такого человека не знала.
Так почему же Джек попросил меня передать ему привет?
Глава 3
Август, первый курс
В день моего переезда в Дюкет у меня из головы не выходил четвёртый класс. Мы только тем летом переехали из Бедфорда в Норфолк, поэтому в четвёртый класс я пошла в новую школу и отчаянно стеснялась. Я почти ни с кем не разговаривала и не поднимала глаз от ног и покрытого линолеумом пола. Каким-то чудом учительница что-то во мне заметила и предложила мне написать тест для одарённых детей. Мои результаты были достаточно высокими, чтобы попасть в программу для одарённых, и внезапно всё изменилось. Мне давали читать книги для девятиклассников. Контрольные по математике приходили с огромными, жирными, написанными красным маркером пятерками. Я чувствовала себя так, как будто меня укусил радиоактивный паук и наделил меня, будто сверхспособностью, смелостью. Когда со мной разговаривали, я начала поднимать взгляд от пола на лица людей, потому что впервые в жизни чувствовала, что могу стоить внимания.
Четвёртый класс обещал стать лучшим годом моей жизни. Я обожала свою учительницу, миссис Раш – маленькую шумную женщину, которая прямо-таки летала по классу, раздавая комплименты и взъерошивая волосы учеников. В день нашей большой поездки на приливные водоёмы мне разрешили перед тем, как мы все выстроимся для посадки в автобус, пойти в туалет и переобуться в галоши. Я каждый день дома после школы изучала животных, обитающих в приливных водоёмах, и вымолила у мамы пару галош, чтобы я смогла войти прямо в воду и показать всем чему я научилась. Как эксперт. Одарённый ребёнок.
Но когда я вернулась в класс, там было пусто. Класс уехал без меня. Прождав тридцать минут в надежде, что они осознают ошибку, я пошла в приёмную. Там, на неудобном пластиковом стуле, я и просидела остаток дня. Пытаясь – безуспешно – не зареветь. Много часов от слёз у меня болело горло.
Миссис Раш в конце концов появилась в приёмной, ближе к концу дня. Она прошла прямо к секретарше и сказала: «Я пересчитала детей и вы правы, у меня всего тридцать один. Но я всю голову сломала и ну никак не могу вспомнить, кого забыла».
Её слова разбили мне сердце вдребезги. Миссис Раш, моя любимая учительница – та самая, которая, как мне казалось, действительно видит меня и замечает, что я особенная – не могла вспомнить о моём существовании. Секретарша кивнула в мой адрес и прошептала: «Джессика Миллер ждёт тут весь день». Миссис Раш развернулась и закрыла лицо руками. «Ну конечно. Джессика М. В классе так много Джессик. Мне очень жаль».
Я позволила ей обнять меня и взъерошить мне волосы, но никогда этого не забыла. Никогда не простила её. А больше всего – никогда не отпустила себе грех столь крайней непримечательности.
Именно это воспоминание о приливных водоёмах и преследовало меня в день, когда я переезжала в колледж на первом курсе. Переезд должен был быть огромным, волнующим моментом, обозначающим переход из детства во взрослую жизнь. Но всё, о чём я могла думать, был пустой класс и радостное возбуждение, переходящее в неверие, а потом в боль. В моём животе трепетали бабочки, но в горле стоял неприятный комок.
Чего я так боялась?
Поездка на машине из Норфолка в Уинстон-Салем, длиной в четыре с половиной часа, казалась длилась не меньше недели, благодаря желанию моего папы выключить радио и трепаться с невероятной скоростью. Сначала про колледж, а потом про всё подряд, что приходило ему в голову. Это было что-то новое, к чему я всё никак не могла привыкнуть: версия моего отца, которая принимала участие. Да хотя бы вообще говорила. Когда я была помладше, я бы что угодно отдала за разговор с ним, за то, что он проявит ко мне интерес. Но сейчас, после всех наших взлётов и падений, это просто казалось мне неправильным, как будто в теле моего отца поселился самозванец. Энергичность, с которой он показывал на что-то за окном и вертелся на сиденье, чтобы задавать мне вопросы, была излишней. Ненадёжной. Не может быть, чтобы этот взлёт продлился долго.