Мне спустит шлюпку капитан

Будакиду Валида Анастасовна

«Большая и толстая…» – добавила про себя Аделаида.

Радость дяди была такой искренней, такой неуёмной, что казалось – он и приехал-то только из-за неё:

– И большая, и красивая! А какие косички у тебя отросли! Ну-ка покажи, покажи! Вообще – покрутись. Я же тебя так давно не видел. Я так по тебе соскучился!

– Ну, ладно, ладно! – ласково журила мама. – Подумаешь, любовь какая! Хватит обниматься! Аа-а-ай! Давно не виделись? Подумаешь!

Потом мама жарила картошку, папа лазил в подвал за вином. Аделаида вспоминала, как дядя Янис привозил ей агатовые распилы, которые потом куда-то исчезли; потом Аделаиду с Сёмой отправили спать, а дядя Янис с папой остались сидеть за столом. Потом, как всегда, задолго до рассвета Аделаида проснулась от какого-то беспокойства и желания хоть ещё на часик застать

дядю Яниса у них дома. Ну, хоть посидеть с ним, пока он чаю на кухне попьёт. Но… как и десятки раз раньше, точнее – как всегда – диван был пуст, одеяло и простынь сложены ровной стопочкой в ногах… Только лёгкий запах дядиного одеколона в комнате…

Вот так вот… Дядя Янис утром уехал, а у неё вчера по запарке не спросили, что «принесла». Может, это и к лучшему? Не спросили, и не надо! Она же не соврала! Спросили бы – сказала! А так… Зря она целую речь вчера готовила и вообще всю неделю страдала! Её пронесло! Просто пронесло и всё, как нечасто в жизни бывает. Аделаида не могла поверить своему счастью.

Всё вокруг теперь заиграло, заискрилось новыми, яркими красками, всё казалось безгранично красивым: и папины старые туфли, и решётки на окнах плавательного бассейна, и Сёма, и мама… а маму вообще так захотелось поцеловать, так захотелось! Вот она сейчас спит, бедненькая, и даже не знает ни про контрольную, ни про Аделаидино враньё! Стыдно-то как! Стыдно и грустно… Но если маму просто так с утра поцеловать, то она проснётся! Аделаида еле сдержалась, чтоб не уступить своему желанию и не зайти к маме с папой в спальню.

Ещё несколько дней Аделаида была немножечко настороже, но потом всё прошло, исчезло, пропало и успокоилось. Жизнь была прекрасна и удивительна. Новые впечатления вытеснили из головы страшную трагедию человека, засыпанного в колхозном «элеваторе» зерном. Она уже почти и думать забыла и о нём, и о тех страшных днях, да и в классе перестали обсуждать итоги «директорской».

Как-то вечером в квартире раздался телефонный звонок.

– Я сама! – мама быстро подошла к телефону.

– Ну и хорошо! Аделаида и не ждала звонка.

Звонили как раз маме. На том конце провода Анна Васильевна, мама Пашеньки Середы интересовалась, как у мамы дела. Она звонила довольно часто, потому, что они с мамой продолжали подменять друг друга в школе, ну, и обсуждали иногда общие учительские новости.

А-а-а! Анна Васильевна! – казалось, маминой радости нет предела. – Аннушка! Как вы живёте, милая? Ой, подождите, подождите, стул возьму, а то я сегодня так устала! Да, да, два класса тетрадей пока проверила! Нет, нет… Василий пошёл за мясом… да, сказали, на проспекте мясо дают… Не большая очередь… так себе… как обычно, как обычно, лезут, конечно, по головам… да-а-а, а что сделаешь? Сёма? Сёмочка на тренировке… Очень большие нагрузки, очень… Я прямо не знаю: он когда приходит с бассейна, ложится на диван отдохнуть, у него руки прямо горят! Прямо вот такие, воспалённые… Конечно, конечно! Эти тренировки, потом ещё, говорят, будут сборы, соревнования! Вы же понимаете, как это тяжело! Конечно, я знаю! Ну, ваш Пашенька умница! Светлая голова! Такой услужливый, тихий, спокойный. Солнечный мальчик, солнечный… такой воспитанный… Из него выйдет толк. Конечно, он такой серьёзный, усидчивый! И велоспорт такой тяжёлый! Ужас, ужас… И успевает же! И учится так хорошо!

Мама полностью вошла в роль. Она Пашку вовсе не любила. Только совсем не потому, что он дразнил Аделаиду «Боча». Мама про это и не знала, и не догадывалась. Не потому, что родители одноклассниц не раз жаловались директору школы, что Пашка Середа все переменки напролёт стоит под лестницей и делает вид, что пьёт из колонки воду, а на самом деле заглядывает под юбки девчонкам, бегущим на второй этаж. И руки у него постоянно в карманах брюк. И иногда он в расстёгнутую ширинку высовывает указательный палец, как будто показывает «свои глупости»! И не любила даже не из-за самого Пашеньки. Маме вообще совершенно не интересны были дети её знакомых. Их мама ни «любить», ни «не любить» не считала нужным. Они для мамы были как бы бесплатным приложением к её журналу «Семья и школа», в котором были выкройки. Хочешь – шей! Не хочешь – не шей! Она говорила, что ей «любить или не любить» кого-то – «слишком много чести» и говорила – «какое мне до них дело?!» Тем не менее, сравнивать чужих детей с Аделаидой и Семёном мама очень любила, и какими бы ни были замечательными и талантливыми дети знакомых, естественно, сравнение всегда было не в их пользу.

Пашенька был худощавым блондином с совершенно конопатым лицом в форме груши. Светлый цвет волос спасал его от большего сходства с Адольфом Гитлером, а то вечно падающий на один глаз чуб постоянно наводил на мысль о крахе Третьего Рейха. Пашенька был тихоня, умел себя преподнести и застенчиво разговоривал с учителями. Таких называли «старательный мальчик», часто хвалили и ставили в пример. Пашенька никогда не нарывался, поэтому учителя были к нему снисходительны. Прямо так и называли – «Пашенька». Одна из причин, по которой мама не могла относиться к Пашеньке хоть чуточку получше – это хронический делёж «часов» в школе с его мамой. И, уж конечно, мама никогда бы не сравнила своего Сёму с этим Пашкой. Мама любила повторять:

Какие люди бывают мерзкие! Вот я никогда не хвалю своих детей. Просто не люблю хвастаться. А эта Анна Васильевна как поймает меня на улице, так начнёт: «Вот мой Пашенька, вот мой Пашенька!» Что её «Пашенька»?! Самый настоящий рыжий урод! – мама почему-то блондинов принципиально называла «рыжими». – Он ногтя Сёмочки не стоит! Большого ума не надо – болтать ногами на велосипеде по пустой трассе! Тоже мне – «ве-ло-спорт»! Пусть попробует, как мой сын, походить в бассейн и потренироваться как надо! – но этикет требовал поддержки коллеги в телефонном разговоре, глубокого понимания темы предмета, сочувствия, единения мысли и чаяний. Поэтому мама всегда хвалила Пашеньку до горловых спазмов.

Мама так и сидела перед телефонным столиком, прижимала плечом трубку к уху, а руками растирала колено, которое постоянно ныло «на погоду», и весело щебетала. Вдруг движения её рук замедлились, и через секунду вовсе остановилось.

Не поняла: о чём вы говорите, Анна Васильевна?! Что значит «директорская» работа по математике? Да? Была такая?.. Правда?! Что, вы говорите, Пашенька получил? Ах, да, «пять»… Нет, не знаю, сейчас спрошу… я эти дни была так занята, так занята, у нас комиссия из горкома была, потом гости всякие… Нет! К нам Василия старший брат приезжал из деревни… нет, не надолго… Но всё равно – вы же знаете, как это всё выбивает из колеи… Приготовь ему, убери, постирай… ну – посторонний человек в доме, что вы хотите?! Да, да… И потом – моя дура опять с температурой слегла… Так что, вы говорите, Пашенька сказал, она получила? Да?! Надо же! Ой, ой, у меня на плите суп горит! Ой! Поставила и совсем забыла! Ой, извините, извините! Да, конечно позвоню! Пока, пока!..

Аделаида всё поняла. Она, не сводя с мамы глаз, замерла посередине комнаты с горшком герани в руках, которую собиралась полить.

Вот она, расплата, и пришла! Точно мама и папа говорят – ты от нас ничего и никогда не скроешь! Рано или поздно мы всё равно всё узнаем! Так уж лучше рано! Говори сама! А вот она сама-то и не сказала. Думала, пронесёт. Не пронесёт! Ни сейчас, ни потом, и никогда!

Аделаида сперва было дёрнулась, чтоб быстренько вспомнить и произнести хотя бы сейчас давно заготовленную речь, но, глянув на мамино посеревшее лицо, поняла: поздно!

Сперва, словно в предвкушении чего-то из ряда вон выходящего, мама медленно положила трубку на рычаг, аккуратно поправила сдвинувшуюся под телефоном скатёрку и всем телом столь же медленно повернулась к Аделаиде. Так обычно делают дети, которые очень долго просили мороженое и, наконец, его получили. Вот оно – долгожданное и желанное лакомство у них в руках, и никто на свете не сможет сейчас помешать им насладиться. Они медленно-медленно разворачивают обёртку, облизывая пальцы и прохладную бумагу; потом как бы в недоумении крутят его в руке, высматривая место, в которое не жалко впиться зубами. И, кажется, само предвкушение неземных ощущений доставляет им гораздо большее удовольствие, чем таяние во рту сладкого, белого шарика. А где-то на середине стаканчика вообще начинает брать злость и душит разочарование, потому что как ни тяни, но скоро всё это закончится! Однако очень, ну, очень хочется продлить удовольствие! Тогда ребёнок начинает есть ещё медленней, прикасаясь к лакомству исключительно кончиком языка, загибая его вверх и размазывая сладкое молочко по нёбу.