Мнемосина
Шрифт:
— Вашего свидетельства недостаточно.
— Вы ставите под сомнение мою честность? Здесь, в присутствии всех этих людей вы заявляете, будто я недостоин доверия? Вы переходите грани дозволенного, я требую немедленных извинений!
Оба — и страж, и Звездочадский, были предельно напряжены. Я легко мог вообразить проскакивающие между ними искры, от которых, будь они материальны, бальную залу в мановение ока охватило бы пламя. Разговор на повышенных тонах вызвал неизбежный интерес окружающих. В нашу сторону принялись оборачиваться.
— Не
— В таком случае потрудитесь дать мне удовлетворение. Временем передоверять дело секундантам я не располагаю, поэтому жду вас завтра в семь часов утра на выезде из Обливиона, там, где стоит сожженный молнией дуб.
— Коли вам угодно стреляться, извольте. Завтра в семь я к вашим услугам, — коротко кивнул страж, принимая вызов.
Точно дожидаясь окончания этой ссоры, доселе молчавшие музыканты грянули вальс. Замелькали бархат и шелка, заскользили туфли по паркету, заискрились в сиянии люстр и газовых рожков драгоценности — остановившийся было мир закружился вновь.
Едва страж отошел, я приступился к Звездочадскому:
— Ну, скажите на милость, Габриэль, к чему вам понадобилось вызывать этого господина?
Ночная Тень подхватил меня под руку и повлек прочь из бальной залы. Мы миновали анфиладу гостиных, где по стенам было развешано оружие и картины, где стояли накрытые столы, а гости спорили, делились сплетнями, играли в карты или в бильярд.
Оставив шум и свет позади, Звездочадский остановился.
— Если бы не мое вмешательство, вы бы опять ответили отказом, и это развязало стражу руки. Согласно традиции, при троекратном отказе он имеет право принимать любые меры для установления истины. Я избавил вас от весьма унизительной процедуры допроса. Лучше ответьте, зачем вам вообще вздумалось выгораживать этого шута горохового Горностаева?
— Не просите у меня того, в чем я только что отказал стражу. Коли приметесь настаивать, я откроюсь вам, но умоляю этого не делать. Причина будет неприятна нам обоим.
Такое объяснение удовлетворило моего приятеля, он отступился.
— Алчность до чужих тайн не к лицу офицеру имперской армии. Пусть ваши секреты остаются при вас. Скажите лучше вот что: вы будете моим секундантом?
— Почту за честь. Вы вызвали стража, чтобы оградить меня от его назойливости, и посему я даже обязан им быть.
— Не принимайте на свой счет. Стражи для мнемотеррионцев давно уже стали чем-то вроде священной коровы, вот и шалеют от собственной вседозволенности. Как по мне, им давно пора устроить хорошую взбучку.
Задыхаясь от быстрой ходьбы, к нам подошел Лизандр. Лицо его было взволновано, на висках блестел пот, галстук-бабочка сбился на сторону.
— Габриэль, скажите, что это неправда! То, о чем толкуют в бальной зале, будто бы вы вызвали на дуэль стража стены. Я всегда знал
Звездочадский небрежно передернул плечами:
— Мы стреляемся завтра в семь утра, потому как в десять нас с Михаилом ожидает извозчик.
Лизандр ухватил Габриэля за руку:
— Еще не поздно отказаться! Я знаю, вы не станете извиняться, но я готов извиняться от вашего имени. Хотите, буду вашим секундантом? Я все улажу.
— Я благодарен вам за участие, однако секундант у меня уже есть.
Ночная Тень взглядом указал на меня. Лизандр покачал головой:
— Вы не понимаете. Вам никак нельзя стреляться. Я же видел, видел его!
— Мы все его видели. Обычный фанфарон, с которого завтра я собью спесь, что только пойдет ему на пользу.
— Да не о страже я говорю! Вспомните, господин в черном, намалеванный на полях книги. Он стоял передо мною ближе, чем вы сейчас. При желании я мог бы его коснуться, но избавь меня Бог от таких желаний! Его плащ развевался на ветру, хотя вся загвоздка в том, что день был безветренным. Его глаза, локоны, пепельно-серая кожа — все в нем дышало нездешним холодом, будто где-то отворили дверь в никуда.
В плаще цвета пепла, с кудрями, как прах,
С насмешкой извечной на бледных устах,
С перстнями, где жемчуг, рубина, сапфиры
Напитаны ядом, как небо — эфиром,
В стихах и преданьях, и в росписи стен,
И в страхах людских он запечатлен,
Не знает покоя, но дарит покой,
Знаком всем живым, но едва ли живой.
Легка его поступь, шаги неслышны,
Ему не преграда ни время, ни сны,
Ни стены дворцов, ни решетки темниц
Не сдержат его — он не знает границ.
Как вечность незыблем и неутомим,
Ни страсть, ни сомненья не властны над ним.
Не застит глаза его блеск серебра,
Мольбы не смутят ледяного чела.
От дня сотворенья к скончанью веков
По льдам и проливам, сквозь зыбь облаков,
Сквозь солнечный свет и кромешную тьму
Вершит он свой путь. Не спастись никому.
Лизандр трясся мелкой дрожью. Габриэль взялся его успокаивать:
— Вы, поэты, чересчур впечатлительны. Михаил подтвердит, я отличный стрелок, не мне, а стражу надлежит бояться. В отличие от меня, он не имеет опыта боевых действий. Пистолет для него — красивая игрушка. Но я не стану его убивать, ведь это все равно, что избивать младенцев. Ну, ну, не переживайте вы так! Идемте-ка лучше танцевать!
[1] Имеется ввиду Альмагест Птоломея.
[2] Суета сует (лат.)
XI. Дуэль. Видение смерти