Мнемосина
Шрифт:
XI. Дуэль. Видение смерти
Я верно болен: на сердце туман,
Мне скучно все, и люди, и рассказы,
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган.
Мне чудится (и это не обман),
Мой предок был татарин косоглазый,
Свирепый гунн… я веяньем заразы,
Через века дошедшей, обуян.
Молчу,
Вот океан весь в клочьях белой пены,
Закатным солнцем залитый гранит,
И город с голубыми куполами,
С цветущими жасминными садами,
Мы дрались там… Ах, да! я был убит.
Николай Гумилев
Я не разделял беспечности Звездочадского относительно предстоящей дуэли, однако, зная своего приятеля не первый год, не пытался отговаривать его. Ночная Тень уже закусил удила, чтобы остановить его теперь требовались аргументы поувесистее пушечного ядра. Увещевания Лизандра пропали втуне, от беспокойства матушки и сестры Габриэль отмахнулся:
— Отказаться? Чтобы меня, боевого офицера, считали трусом?
Утром Ночная Тень был абсолютно спокоен. Строгий и значительный в своем темно-синем мундире, застегнутом на все пуговицы и туго перепоясанном, в идеально отутюженных брюках с лампасами, из-под которых видны были шпоры сапог. Домашние провожали нас тревожным молчанием. Лицо Пульхерии Андреевны было влажно, глаза покраснели.
Звездочадский крепко обнял мать и поцеловал в лоб:
— Не беспокойтесь, матушка, это не первая дуэль в моей жизни, она не стоит ваших слез. Честь — вот, о чем следует печься. Как говорят у нас в армии, душа — Богу, сердце — женщине, долг — Отечеству, честь — никому![1]
— Береги себя, — напутствовала брата Януся, — И вы, Микаэль, уж присмотрите за Габриэлем.
Я обещал, хотя от моей воли в предстоящем деле зависело немногое.
За воротами усадьбы нас дожидался Лизандр. Он сказал так:
— Габриэль, хотя у вас уже есть секундант, позвольте мне ехать с вами.
Ночная Тень усмехнулся:
— Вы, верно, проситесь в нашу компанию, чтобы и дальше продолжить меня отговаривать. Но вы напрасно полагаете, будто я не сознаю грозящей опасности. Однако именно страх смерти обостряет в нас ощущение собственного бытия. Только вообразите: когда-нибудь в далеком будущем настанет время, когда войны прекратятся, враги будут повержены, а всеобщее благополучие достигнуто. Что за золотой век наступит тогда! Один счастливый день будет сменять другой. Люди перестанут опасаться не успеть, не доделать, не досказать, примутся откладывать первостепенное на потом, прекратят стремиться и желать, поскольку желать станет попросту нечего. И в этом золотом коконе всеобщего благоденствия они увязнут прочнее, чем мухи в меду. Право, что за тоска смертная — жить в вечном покое! Верно, эта тоска и заставила нашу праматерь Еву принять от змея его коварный дар. Сегодня меня могут пристрелить, так что будьте любезны, исполните мою просьбу: поезжайте к матушке и сестре, они вас любят. Побудьте с ними до моего возвращения aut cum scuto, aut in scuto[2].
Своей речью Габриэль не оставил Лизандру путей к отступлению. Отказать его просьбе мог разве что самый черствый человек. Пиит, скрепя сердце, направился к усадьбе, а мы продолжили путь. Солнце только показалась над вершинами гор, когда мы въехали в Обливион. Улицы города были безлюдны. Копыта наших коней гулко стучали по мостовой, этот звук разносился
Близ одного из домов Габриэль спешился. Дом был двухэтажным, с яркой росписью по фасаду и деревянными ставнями, покрытыми затейливой резьбой. У входа росли кусты сирени, чьи ветви, стоило ненароком задеть их, осыпались недавним дождем. В гуще листвы отчаянно чирикали мокрые взъерошенные воробьи. На стук вышел человек, так скоро, как если бы он ждал сигнала. Незнакомец был худ, долговяз, большеголов, с длинными руками и широкими квадратными ладонями.
— Вы получили мою записку? — спросил Звездочадский и, дождавшись утвердительного ответа, представил хозяина дома. — Михаил, это доктор Горчаков. Он любезно согласился поехать с нами и засвидетельствовать соблюдение традиций, а также оказать первую помощь, буде то потребуется.
По тому, как прозвучала эта фамилия — Горшяков вместо Горчаков, я понял, что Габриэль волнуется, хотя его показная бравада обманула даже меня. Дальше мы поехали втроем. Молчание, неизбежное между едва знакомыми людьми, усугублялось причиной нашего объединения. После выезда из города булыжная мостовая сошла на нет, и порядка четверти часа мы скакали по утрамбованной сотнями колес и копыт земле, пока Звездочадский наконец не дал знак остановиться.
— Это здесь? — спросил я, озираясь по сторонам и не находя пригодного для дуэли места, не находя вообще ничего, кроме густо растущего кустарника, россыпей валунов да древесных стволов.
— Рядом, — утвердительно кивнул Ночная Тень.
Мы привязали коней в подлеске и углубились в заросли, сквозь которые вела едва заметная тропа. Зеленый полог леса сомкнулся над нами, под ногами зачмокала влажная земля, зазвенела капающая с деревьев вода. Наша одежда вскоре намокла, напитавшись от веток, которые приходилось отодвигать с пути и которые точно вознамерились во что бы то ни стало остановить нас. Влага оседала на лицах и волосах, лезла щекочущими струйками за воротники. Тропа вывела нас к россыпи поросших мхом и лишайником камней, откуда пробивалось не меньше десятка родников, прозрачных как слеза, и холодных до ломоты. Они то задорно выпрыгивали из-под мха, то вдруг ныряли обратно, точно играя в прятки. За родниками отвесно вверх вздымались две скалы, между которыми виднелся просвет.
Пройдя этим каменным коридором, мы очутились на скальной площадке не больше тридцати шагов в поперечнике, покрытой яркими пятнами лишайников. В трещинах породы росли цветы и трава. Близ края площадки высился дуб. Ориентира приметнее сложно было себе представить. Дуб пострадал от удара молнии. От некогда мощного ствола остался полый внутри круг древесины с уходящими в землю обугленными корнями да тонкая стенка в три человеческих роста высотой, и, верно, полтора аршина шириной, смотрящаяся столь же печально, как смотрятся остовы печей в уничтоженных огнем деревнях. Изнутри дерево было выжжено до черноты, однако снаружи его покрывала вполне живая кора, а на единственной сохранившейся ветке колыхались молодые листочки.
— Весьма символично, не правда ли, — услыхал я голос Звездочадского, — стреляться подле этого дуба, подающего удивительный пример жизнелюбия. Другой на его месте давно покорился бы своей незавидной участи, этот же инвалид от ботаники упорно цепляется за жизнь: летом его листья кропотливо сбирают солнечный свет, а по осени между корней можно отыскать упавшие желуди. Мальчишкой я и впрямь подбирал их, надеясь вырастить свой собственный дуб, однако злой рок довлел надо мной: то росток забивали сорняки, то затаптывал нерадивый садовник.