Мнемосина
Шрифт:
— Откройте, зачем вы так поступили? Я полагал вас другом, — упрекал Арик. Его звучный тенор без остатка заполнял темноту вокруг, певец не счел нужным понизить голос.
— Я и есть ваш друг, — последовал приглушенный шепот, и точно воочию я увидел Лизандра, каким он был сегодня и всегда: невысокой, франтоватый, с блестящими очами и светлыми кудрями до плеч.
— Друзья не берут чужое. Зачем вам понадобилась наша история? Стоило спросить, и мы — я или Гар рассказали бы без утайки.
— Слова бессильны передать леденящее дыхание снегов, или мерцание холодных колких звезд, или сладость вина для изнуренного жаждой… или тепло руки близкого человека, — последнее он добавил так тихо, что я
— О, в вашем мастерстве я не сомневаюсь ничуть, коль скоро ради стихов вы пошли на подлость. Слава вскружила вам голову. Вы настолько погрузились в поэзию, что позабыли о существовании мира вокруг. Настоящие люди, в отличие от вымышленных, чувствуют боль.
Ориентируясь на слух, я мог вообразить, как Арик откидывает волосы со лба, как, скрипя ботинками, он ходит от стены к стене, натыкаясь на предметы меблировки, неверный в темноте, в то время как Лизандр сидит на невидимом стуле или в кресле, низко склонив голову, отчего его голос звучит глухо:
— Так вы полагаете, будто я пошел на это ради стихов?! Не трогайте стихи, они здесь совершенно не при чем. Ужели вы до сих пор не поняли? Не разглядели того, что видят все вокруг, что давно сделало меня мишенью для насмешек…
— Что за вздор! Откуда вы взяли, будто над вами смеются?
— Я знаю, вы осуждаете меня, я вижу осуждение в ваших глазах, в манере говорить, в изгибе ваших губ. Но дайте мне высказаться прежде, чем вынесете свой вердикт. Пожалуйста, не перебивайте! Позвольте хотя бы раз выпустить слова на свободу. Один раз и, клянусь, я навеки замкну уста. С каждым днем мне все труднее держать их в себе, смиряться, молчать, обуздывать рвущийся наружу крик. Все мои стихи, все песни я пишу лишь вам, вам одному, — Лизандр мало владел собой, говорил часто, порою бессвязно, будто в горячке. Со своего места я различал его прерывистое дыхание.
— И я за них вам очень признателен.
— Нет, нет, не то… Сотни раз я представлял, как откроюсь вам — полностью, без остатка, но никогда не думал, что не в воображении, а в действительности сделать это будет так трудно, но молчать стократ труднее. Как будто я волоку сизифов камень, что с каждым шагом становится все тяжелее. Я сделал то, в чем вы вините меня, не ради стихов, а ради любви, Арик. Я люблю вас!
— Я тоже люблю вас как друга, как брата, однако ничего у вас…
— Опомнитесь, я вовсе не братской любви говорю. Когда вы стали побратимами — с ним, не со мной, о, как я ревновал! как мучился! сколь многое передумал, силясь понять, отчего кто-то другой, не я, готовый разделить с вами и хлеб, и жизнь, и посмертие. Что есть в нем такого, чего нет у меня? Я на все пойду ради вас. Если причина в музыке, я сделаюсь музыкантом, самым лучшим музыкантом, какого только видел мир. Когда мы играли в фанты, вы целовали меня отнюдь не братским поцелуем, и я позволил себе надеяться, будто питаемые мною чувства могут найти отклик в вашей душе.
— Дался вам этот поцелуй. На сцене всегда целуют по-настоящему, зрители тонко чувствуют фальшь в игре.
— Но ведь это не игра! Моя любовь к вам не игра, она настоящая, живая, — в голосе Лизандра слышалось неподдельная душевная мука.
Тут я не выдержал и закрыл уши руками, не желая знать продолжение их разговора. Отчего только я не догадался сделать этого раньше!
Сгорая со стыда, я стоял во тьме, лишенный привычных ориентиров. Холодный ветерок овевал мои пылающие щеки. У горизонта чиркнул по небу метеор. Я не представлял, как после услышанного осмелюсь посмотреть в лицо хоть Арику, хоть Лизандру. Когда я, наконец, решился опустить ладони, в комнате царила тишина. Мои глаза за это время окончательно
Местом его проведения был огромный зал, ярко освещенный, с хрустальными люстрами и газовыми рожками, с сверкающими зеркалами, с блестящим паркетом, неясно отображавшим движения танцующих. По обеим сторонам высились белые колонны. Судя по тому, что старшее поколение уже не танцевало, а собралось у колонн, неспешно переговариваясь, первые несколько танцев я пропустил.
Мимо меня в фигуре быстрого вальса пролетела Ангелика, поддерживаемая за талию своим бывшим женихом, улыбаясь статному черноусому кавалеру кружилась Марья Теодоровна — так живо, что из-под ее алого с бантами платья выглядывали не только туфельки и шелковые чулки, но даже кружевные панталоны; незнакомый мне мужчина с огромной лилией в петлице уверенно вел в танце одну из дочерей графа Солоцкого. Все вокруг порхало, искрилось, летело. Среди этого кружения, мелькания тюлей, бархата, шелков, в легких летящих силуэтах, в движении воздуха, в отражениях, в свете и тенях я искал Янусю.
Наконец, я ее увидал. Она отдавалась танцу без остатка, как и всему, что бы она ни делала. Черные кудряшки девушки выбились из высокой прически и падали на виски и затылок, в глазах отражался свет люстр, она хохотала, запрокинув голову и открыв белую шею, украшенную тонкой полоской бархатки. В который раз при взгляде на нее у меня сжалось сердце. Кавалером Януси был сам князь. Тонкие губы Магнатского под блестящими от брильянтина усами приподнимались в снисходительной улыбке, которая, однако, не затрагивала его глаз. Всем своим видом князь давал понять, что оценил и нашел для себя приятным увиденное примерно так же, как находят приятным лошадь или собаку.
Когда вальс окончился, Магнатский проводил Янусю к колонне, где толпилась кучка молодых людей. Я поспешил пригласить девушку на следующий танец, однако пока прокладывал себе путь через толпу, оркестр заиграл вновь, и меня опередил один из молодых людей. Чтобы не стоять, я обратился к незнакомой барышне, бывшей ко мне ближе прочих:
— Позвольте мне иметь удовольствие звать вас на танец?
Мое приглашение было принято благосклонно. Во время танца мы говорили о чем-то незначительном, я отвечал на вопросы, не задумываясь, и столь же мало думая рассказывал что-то сам. Когда музыка смолкла, моя нечаянная знакомая посетовала на духоту, и я вызывался принести ей лимонаду.
К тому времени опять заиграли, это была полька, и опять я пригласил вовсе не ту, которую хотел. Танцуя, я все время высматривал Янусю, но, едва успев найти, сразу терял ее. Это было точно в дурном сне, когда бесконечно спешишь, спешишь куда-то, а цель остается недостижимой. Огромность бальной залы, вопросы гостей и необходимость утолять их любопытство послужили виной тому, что к Янусе я подошел лишь когда музыканты отыграли несколько вальсов, кадриль и польку.
Девушка разрумянилась, сияла глазами, была очень оживлена. Волосы ее растрепались еще сильнее, и горше пахли маки, опустившие головки от царившей в зале духоты. Я был встречен упреком:
— Куда же вы запропали, Микаэль? Я надеялась мы будем танцевать полонез, как уговорились дома, ждала вас и в итоге осталась без кавалера. Кабы я знала вас хуже, непременно обиделась бы на ваше невнимание.
— Вы вправе винить меня, и я принимаю ваши упреки. Поверьте, больше всего на свете я хотел танцевать с вами, но обстоятельства вынудили меня задержаться, — вследствие того, что я не мог сказать прямо о причине своего опоздания, мои слова прозвучали по-казенному сухо. — Но я готов исправить это тотчас же. Не откажите мне в удовольствии танцевать с вами.