Мнемосина
Шрифт:
— … графиня плодовита до неприличия. Забеременеть в ее почтенном возрасте! Не удивлюсь, коли она разродится прямо на приеме.
— Это было бы верхом неуважения к его сиятельству. Разумеется, ей следовало остаться дома. Вот что творит с людьми жадность до развлечений.
— … хочет учиться астрономии.
— Но это совсем немодно! Таких педагогов в наших краях вовсе нет.
— Изучает стыдно сказать, ровно гувернер какой: сам, по книгам. Эту свою Альмагесту[1] до дыр зачитал. Разобрал и заново собрал старую зрительную трубу, теперь ночи напролет проводит в горах, смотрит через нее в небо. До того дошло, что собрался за стену ехать, набираться премудрости.
— На застенную премудрость пол-века положишь!
— И я том толкую, да он смеется в ответ: мол, звезды — единственное удовольствие, ради которого стоит жизнь.
Дамы прохаживались в нарядных платьях, мелькали тюли, ленты, шелка, из-под пышных юбок кокетливо выглядывали туфельки, в руках порхали веера. Мужчины были непременно во фраках и с бутоньерками на лацкане, в шелковых жилетах, в ослепительно белых накрахмаленных рубашках и белоснежных перчатках. Волосы уложены брильянтином, бакенбарды аккуратно расчесаны, у многих вызолочены кончики усов.
Мой мундир выделял меня среди собравшихся. Как и предрекала Пульхерия Андреевна, я был узнаваем, каждый непременно желал выспросить меня, перемолвиться словечком, узнать впечатление от города и окрестных земель. Я охотно отвечал на вопросы. Жители этой горной страны заворожили меня своим широким кругозором, начитанностью, дарованиями. Армейские истории воспринимались ими весьма благосклонно, это был козырь в моем рукаве, когда я не знал, о чем говорить, хотя такого почти не случалось — мнемотеррионцы оказались знающими и тактичными собеседниками, прекрасно чувствующими паузы в разговоре и умеющими их заполнить.
Приглашенные рассредоточились по интересам: в кабинете хозяина представители старшего поколения объединилась покурить, пропустить стаканчик наливки и обсудить последние новости; в библиотеке азартные члены собранного князем общества играли в карты; дамы обменивались секретами рукоделия в гостиной. Музыканты не умолкали ни на миг. Гости упросили Арика, который оказался среди приглашенных, спеть, и один из оркестров ему аккомпанировал.
Помимо Арика, на вечере присутствовали многие из тех, с кем я познакомился благодаря гостеприимству Януси и ее друзей. Я встретил Лизандра — беспечно-веселого, хмельного, сочиняющего экспромты в альбомы, перемолвился с его сестрой, вызывавшей во мне искреннюю приязнь; главу семейства Апполоновых я застиг в кабинете, где тот дремал в кресле, нимало не смущаясь разыгравшейся рядом словесной баталией, среди участников которой обнаружились Горностаев и Разумовский. Марья Теодоровна раскрывала дамам секреты бисерного шитья: «Когда бисер так мелок, что не низается на серебряную иглу, я вкладываю нить в щетинку с расщепленным концом. Разумеется, для этого нужно иметь отличное зрение». Это было жестоко, и я порадовался, что Сибель не слышит ее слов.
За карточным столом я заметил cher ami Александра Павловича, а в одной из дальних комнат замка, куда забрел по случайности, застиг за нежными объятиями Антона и Нину. Извинившись, я поспешил ретироваться, смущенный едва ли не больше их самих.
Когда стемнело, слуги пригласили гостей смотреть фейерверк. Замок был удобно расположен для этой забавы — своей западной стеной он выходил на долину, откуда выстреливали потешные огни: голубые, огненно-алые, рыжие, золотые, зеленые. Они складывались в огромные в пол-неба картины: то завивались виноградными лозами, на которых распускались листья и наливались сочные грозди, то соединялись бутылями, откуда принималось хлестать шампанское. Порой в сиянии небесных огней различались образы горных вершин, над которыми парили орлы. Иногда это была стена, окружавшая Мнемотеррию, либо сам замок. Шутихи выстреливали в небо, касались небосвода в наивысшей точке своего полета и распадались на части, отчего казалось, будто это небесный купол покрывается сетью сверкающих
Я наблюдал фейерверк с балкона вместе с другими гостями. Рядом со мной стояла Януся, до меня долетал горьковатый аромат маков, вплетенных в ее прическу, мешающийся с дыханием молодости и свежести, исходившим от ее кожи. Когда огни вспыхивали, лицо девушки озарялось чистейшим восторгом, искры зажигались в глубине глаз; когда гасли, весь только что пронзенный светом облик Януси уходил во тьму, и тем острее чувствовалось тепло ее касания. Этой близости мне было довольно, чтобы в свой последний вечер в Мнемотеррии чувствовать себя абсолютно счастливым.
— Какое замечательное зрелище! Что за забава! Вот уж затейник князь, — пуще других восхищалась какая-то дама, невидимая в темноте.
Сочный мужской баритон пророкотал ей в ответ:
— У князя в друзьях числится страж стены, а эти господа весьма сведущи касаемо огненных дел. Вот он и расстарался ради дружбы.
Огни больше не вспыхивали. Потянуло легким пороховым дымком. Гости начали потихоньку уходить с балкона. Остался мы с Янусей да тот самый господин, чей баритон я только что слышал. Он признал во мне военного и втянул в разговор о свойствах пороха.
— А знаете ли вы, что порох известен еще византийцам? Они использовали горючую смесь из серы и селитры, которая впоследствии получила название греческого огня. Залить его было невозможно, вода лишь усиливала горение. На суше огонь несли специальные машины в виде животных, на море изрыгающие огонь трубы устанавливали в носовые фигуры кораблей. Греческий огонь мог подчистую уничтожить флот неприятеля.
Януся, поначалу прислушивавшаяся к нашей беседе, вскоре заскучала и, извинившись, ускользнула в бальную залу, где вот-вот должны были начаться танцы. Я предложил своему собеседнику тоже пройти в дом, но он отмахнулся, сославшись на духоту, и продолжил рассказ.
— Производство греческого огня держалось в строжайшем секрете. На любые расспросы греки отвечали, будто его тайна передана ангелом первому христианскому императору, и всякому, кто раскроет ее чужеземцам, грозит страшная кара…
Пользуясь тем, что мы остались одни, и я никому не причиню неудобства, я закурил цигарку. К моему изумлению, у моего собеседника тотчас начался кашель, да такой сильный, что он побагровел лицом, на висках его выступила испарина.
Подумав, что он поперхнулся, я собрался было колотить его по спине, но тот отмахнулся.
— Нет, нет, — выдавил он из себя в перерыве между приступами. — У меня полнейшее неприятие табака. Много курил по молодости, теперь расплачиваюсь за невоздержанность.
Я поспешно отбросил цигарку и принялся извиняться.
— Ничего, скоро пройдет… Вы не могли знать. Это вы извините… Я вас оставлю теперь, не то не остановлюсь вовсе. А вы ни в чем себя не стесняйте…Кабы мог, составил бы вам компанию.
И он удалился со всей поспешностью. Я еще немного постоял, чтобы не нести ему вслед запах табака, а затем все-таки закурил. После вспышек огней темнота вокруг казалась особенно непроглядной. Я различал лишь тлеющий огонек своей цигарки, а когда он начал затухать, швырнул окурок вниз, наблюдая его полет. Это было мальчишеством, но я чувствовал удовлетворение от своей шалости. Я уже собрался было идти к гостям, когда меня остановили голоса. Поскольку чтобы выйти с балкона требовалось миновать комнату, где находились говорившие, я не мог идти без риска обнаружить свое присутствие. Не желая ставить кого-то из приглашенных да и себя самого в неловкое положение, я остановился, вследствие чего сделался невольным свидетелем разговора. Самым неприятным в сложившей ситуации оказалось то, что я без труда узнал обоих собеседников.