Много шума из никогда
Шрифт:
— Дюжина останется здесь, — сказал я десятнику по-гречески. — Мы со славянином вдвоем отправимся вперед: посмотрим, что там происходит.
— Это слишком опасно. — Александрос вскинул голову. — Дозволь мне ехать с тобой.
— Мы пойдем пешком, налегке. — Я постарался улыбнуться по возможности более спокойно. — Твой доспех слишком тяжел, добрый Александрос. Ты не сможешь двигаться быстро. Прошу тебя остаться с дюжиной и ждать. Если возникнет опасность, я подам сигнал — и ты поведешь катафрактов в атаку на разбойников.
— Я не верю этому
— Не могу отказать тебе в этом удовольствии, — усмехнулся я, спускаясь с лошади на землю.
Берубой с ошарашенной улыбкой стойко выдержал обыск.
— Ох, еще поскребите мне спинку-то! — только и сказал он, когда два рослых катафракта ощупывали его с ног до головы.
Я расцепил на плече бляху дорожного плаща, свернул его и бросил поперек седла. Вот моя цепь, мой кинжал… Я готов.
Никакого оружия при Берубое не обнаружили. Александрос Оле вновь приблизился, протянул рукоятью вперед свой арбалет, уже заряженный короткой крепкой стрелой.
— Дорожи собою, князь, — сказал он. — Мы будем ждать сигнала. Как только пожелаешь, чтобы дюжина тронулась в атаку, труби в рог.
Я принял из рук десятника серебряный рожок, перекинул перевязь через плечо. Берубой уже легкими перебежками тронулся вниз по склону — туда, где лес редел и начинались заливные луга. Его прыгучая фигура мелькала шагах в двадцати впереди. Я заметил, что славянин успел снять свой белый пояс, и теперь модный дорожный костюм почтальона почти совершенно терялся в тени деревьев.
На самом краю сосняка он остановился, поджидая меня и вглядываясь туда, где в низине сквозь туман мутнела плотная кустарниковая стена, отмечавшая изгиб неширокой речки.
— Там они, разбитчики-то… Прямо в кущах и засели… — услышал я над самым ухом горячий и какой-то веселый шепот Берубоя. — Давно сидят, с полудня. И сам Рогволод с ними, я видел.
— А где ж купецкий поезд? — Я удивленно приподнял бровь и невзначай сцепил пальцы правой руки на запястье Берубоя. — Почему не зримо лодий? Ниже огней? Ведь ты мне врал, будя разбитчики уже и судно подожгли!
— Так отсель не видать, — по-прежнему весело ответил почтальон. — Аида поближе к реке, там увидим.
Я покачал головой и крепче сжал Берубоево запястье. Левой рукой приподнял арбалет — острие толстой стрелы, едва удерживавшейся на чутком крючке спускового механизма, вдавилось почтальону в ребра.
— Ты не хитри, Берубоюшко… — Голос мой прозвучал неожиданно зловеще. — Отсюда не видно, говоришь… А почему шума не слыхать? Где перезвон оружный, да крики, да плески по воде? Что за тишина такая, а? Признайся мне: наврал ты все про купцов? Ну?
— Ох, не гневайся, княже Лисей! — Маленькое хищье тело Берубоя как-то сразу обмякло. — Совсем немного и наврал… Я тебе сказал, будя битва уже в разгаре — неправда это. На подходе поезд купецкий. Погоди еще немного — тогда услышишь и шумы, и крики!
Берубою повезло: словно в подтверждение его слов где-то на дальнем краю горизонта внезапно вспыхнула алая искра — в закатных солнечных лучах розово заиграло полотнище далекого паруса.
— Гли-ка! Уже ветрила видать! — Берубой мгновенно вырвался и отпрыгнул в сторону. — Плывут, плывут алыберы! — Он радостно замахал рукой, указывая на парус.
— Потьше, не кричи! — Я опустил арбалет. — Идем ближе к реке. Хочу на разбойничков посмотреть.
Мой спутник мигом рванулся вниз по склону, скользя сапогами по орошенной траве. Я прыгнул за ним вослед, придерживая на боку ножны кинжала, а под мышкой — боевой рожок Александроса Оле. К счастью, бурый греческий хитон не слишком выдает меня в сумерках — есть надежда, что дозорные княжича Рогволода не сразу заметят.
С каждым шагом трава поднималась все выше — порты намокли сначала по колено, потом по пояс… Беспорядочно разгребая мокрые травяные заросли, я уже с трудом различал впереди прыгающие плечи и затылок Берубоя — сквозь тучи росистой пыли, летевшей в лицо.
Внезапно я едва не наскочил на моего проводника — и от неожиданности чуть не выпустил в него арбалетную стрелу. Почтальон приложил ладонь ко рту и взглядом указал в ту сторону, где совсем близко темнел высокий кустарник. Я осторожно повел глазными яблоками вбок, стараясь не терять из виду и самого Берубоя.
В двадцати метрах отсюда из травы выглядывала чья-то голова в плоском расклепавшемся шлеме. Незнакомец стоял к нам вполоборота и лениво грыз травинку. Над правым плечом его тихо колыхался воздушный пучок грязных перьев — концы стрел, торчавших из тулы.
Берубой беззвучно сполз в траву, поспешным жестом приглашая меня последовать его примеру. Осторожно пригибая узкие и шершавые, остро-жестяные травяные лезвия к земле, мы на четвереньках добрались до кустов, огибая разбойничьего часового с фланга. Продираться сквозь прибрежные заросли было непросто — тонкие кости сушняка готовно и с треском ломались, а гибких живых ветвей и вовсе нельзя касаться — однажды задеты, они долго и демонстративно раскачиваются…
Я обрадовался, когда заросли кончились и под ногами зачавкала вода. Здесь мы остановились на минуту — снять сапоги и рубахи. Реку нужно было преодолеть вплавь: Берубой утверждал, что разбойников можно видеть только с противоположного берега.
Мой спутник без сожаления расстался со своими сапожками — а ведь стоят они поболе, чем добрая верховая лошадь… Я скинул обувь и отяжелевший от влаги хитон, воткнул в склизкий берег неудобный кинжал в ножнах. Крест-накрест перекинул через голову перевязь от рога и узкий кожаный ремешок арбалета.
Берубой уже погрузился в теплую речную влагу по пояс. Я заметил, что он странно разводит руками, словно поглаживая зеркальную плоскость воды — а теперь опустил в жидкость мизинец левой руки и едва слышно бормочет нечто заговорное. Очевидно, какие-то языческие фокусы. Пожав плечами, я быстро вошел в реку — вода была мягкая и приятная… Должно быть, нагрелась за день под солнцем.