Моцарт
Шрифт:
Мягкий, весенний ветерок доносил сюда нежные запахи цветущих лип, а когда выдавались особенно теплые дни и в театре открывали двери, и обрывки музыки и пения. Опера еще не была окончена, но ее уже репетировали полным ходом. И это подстегивало, заставляя работать с еще большим напряжением.
Предусмотрительный Шиканедер, экономя драгоценное время, распорядился приносить обеды в павильон. После репетиций он и сам частенько наведывался к Моцарту. В таких случаях на столе рядом с чернильницей появлялись бутылки шампанского: Шиканедер любил показать, что у него натура широкая.
Нередко заглядывали в павильон и актеры — совсем еще юный, восторженный Шак, исполнитель партии Тамино; самовлюбленный
Каждый из этих людей по-своему, а все вместе одинаково искренне любили Моцарта. На этот раз не надо было продираться сквозь густые заросли хитросплетений козней и интриг. В отличие от артистов придворной оперы, в театре Шиканедера была пылкая молодежь, восторженно приветствовавшая молодую, полную сил и огня музыку оперы.
Ничто на этот раз не мешало работе. Однако работать было куда тяжелей, чем прежде. Теперь препятствия были не вне, а внутри самого Моцарта. Все чаще приходилось ему в самый разгар работы бросать перо. Мысли и образы по-прежнему проносились в голове, тесня друг друга, а записать их на бумагу он не мог. Руки становились вдруг мягкими, бессильными, и казалось, ничто не в состоянии заставить пальцы сжаться в кулак. Такое бывает во сне. На человека надвигается рыхлое, мохнатое чудовище, с ним можно покончить одним сильным ударом, но нанести этот удар человек не может — руки его мягче ваты и тяжелее свинца. Минутами просиживал он, откинувшись на спинку стула, переполненный музыкой и бессильный нанести ее на бумагу.
А когда это, наконец, проходило, Моцарт с еще большей жадностью набрасывался на работу, стремясь наверстать упущенное, и так утомлялся, что порой доходил до полного изнеможения. Несколько раз с ним случались обмороки.
Появилось странное ощущение. Что-то чужое, враждебное пробралось в него и, то затихая, то нарастая, но ни на миг не прекращая своей глухой возни, сосало, сосало, сосало… Это было настолько мучительно, что он, обычно сдержанный и скрытный, решился написать об этом находившейся в Бадене жене: «Не могу объяснить тебе мое самочувствие. Какая-то пустота. Она причиняет боль. Какое-то страстное желание. Ему никогда не суждено исполниться, а потому оно длится беспрерывно и возрастает изо дня в день». Боль все усиливалась. Теперь зачастую даже сон не мог ее заглушить.
С каждым днем Моцарт, всегда жизнерадостный и веселый, мрачнел. Теперь он старался реже бывать на людях. Скрывать свое состояние становилось все тяжелее, а жаловаться, навязывать свои горести другим он не любил. Подавленный и унылый, терзаемый черными мыслями и тяжелыми предчувствиями, уходил он рано утром, чтобы не встретить знакомых, из дому и направлялся не на Виден, не в павильон Фрейхауз-театра, а далеко за город, туда, где меж зеленых виноградников и уже желтеющих полей, меж буков, ясеней и вязов Венского леса подымалась на вершину горы Каленберг дорога.
Здесь, на Каленберге, на открытой террасе маленького, тихого, почти всегда безлюдного трактира «Йозефдорф» Моцарт заканчивал «Волшебную флейту».
Далеко внизу, отделенный сероватой лентой Дуная от предместий, лежал город. Пестрое нагромождение красных черепичных крыш, серых домов и зелени садов и парков. И надо всем этим, как перст, многозначительно поднятый к небу, — башня святого Стефана.
И оттого, что этот огромный город отсюда, сверху, казался совсем маленьким, рождалось непривычное чувство оторванности от земли. Словно тебя уже
Это чувство рождало мысли о смерти. За последнее время Моцарт все чаще думал о ней. Без страха и смятения, спокойно, так, как обычно думают о смерти в народе: «Бог дал, бог и взял»; «Чему быть, того не миновать». Мысли эти не расстраивали, а, напротив, умиротворяли. Еще четыре года назад он написал отцу такие мужественные слова:
«Так как смерть (если быть точным) — действительный конец нашей жизни, то я вот уж пару лет настолько близко познакомился с этой подлинной и наилучшей подругой людей, что образ ее отнюдь не устрашает меня, а, напротив, успокаивает и утешает. И я благодарен богу за то, что он осчастливил меня, предоставив возможность (вы меня понимаете) узреть в смерти ключ к истинному блаженству. Я — как бы молод я ни был — никогда не ложусь в кровать, не подумав, что на другой день, быть может, меня не станет. И все же ни один человек из всех знающих меня людей не может сказать, что я мрачен или печален в обращении с другими. Вот за это блаженство я вседневно и благодарю создателя и от всего сердца желаю каждому ближнему сим блаженством наслаждаться».
Но сколько бы он ни думал о смерти, мысли эти не могли заслонить главное — жизнь. И оперу, которую он писал. В «Волшебной флейте» Моцарт еще раз с предельной ясностью выразил свое отношение к жизни. Больной и физически и морально, он создавал одно из самых жизнеутверждающих своих творений. Гармоничная, светлая «Волшебная флейта» — вершина моцартовского оптимизма.
Противоречие между собственной жизнью и творчеством почти всегда сопутствовало Моцарту. Сейчас этот конфликт обострился до предела: тяжелая, мучительная болезнь и пышущая здоровьем опера, мрачные мысли, подавленность композитора и радостная, безоблачная музыка, предчувствие близкой смерти и бессмертная красота творимого. Потому Моцарт, сочиняя, впервые в жизни испытывал не радость, а страдания. «Моя работа, — пишет он жене, — тоже не радует меня… Только подойдешь к клавиру и начнешь что-нибудь напевать из оперы, как вынужден смолкать — слишком будоражит чувства».
Эти страдания еще больше усилила нелепая случайность: таинственный и, как казалось больному, крайне подавленному Моцарту, пришедший из потустороннего мира заказ. Моцарт думал, что, выполняя его, он неотвратимо приближает свою кончину.
К счастью, неожиданный другой заказ помог немного отвлечься от гнетущих дум. Пражские власти поручили Моцарту написать оперу к празднествам в честь коронации Леопольда II чешской короной. Отказ Иосифа II в свое время возложить на себя корону святого Вацлава, вызвал недовольство в Чехии, и новый император — Леопольд II — вынужден был согласиться приехать в Прагу для коронации.
Срок для написания оперы был установлен небывало жесткий — две с половиной недели. Пришлось отложить в сторону почти готовую «Волшебную флейту» и в середине августа срочно выехать в Прагу.
И на этот раз его сопровождала Констанца. Она уже оправилась от родов — в июле родился маленький Вольфганг. Кроме того, он взял с собой в Прагу своего ученика Франца Зюсмайера. Этот скромный, невозмутимо ровный и спокойный юноша с недавних пор вошел в семью Моцарта. Он жил в его доме так же, как в старину подмастерья жили у своих цеховых мастеров: учился у мастера, трудился с мастером, делил с ним стол и кров, радости и беды. Зюсмайер кротко сносил все шутки, а иногда и насмешки учителя, никогда не обижался, а беззлобно и весело смеялся над ними вместе с Моцартом. Он с готовностью помогал Констанце по хозяйству, не гнушаясь никакой, даже самой грязной работой; с пылким трепетом помогал учителю — инструментовал по его указаниям кое-какие куски «Волшебной флейты».