Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара
Шрифт:
Динозавр либеральной эпохи
К началу 60-х гг. в интеллектуальных кругах всего мира социализм утвердился прочно и, как тогда казалось, окончательно. Конечно, не все разделяли крайности, предлагавшиеся советской моделью, но в целом идеи государственного регулирования экономики, перераспределения богатств и ограничения частной собственности практически не подвергались никакому сомнению.
Интеллектуалы Европы и Америки в этом плане не сильно отличались друг от друга. Тот, кто стеснялся называть себя социалистом, прибегал к использованию термина «кейнсианство», не слишком
В этой ситуации старый австрийский профессор Фридрих Август фон Хайек, разменявший уже седьмой десяток лет и не перестававший твердить немногим оставшимся у него слушателям о преимуществах либерализма, казался просто каким-то удивительным динозавром, чудом пережившим XIX столетие.
Хайек оставался по западным меркам сравнительно бедным человеком. Он не имел постоянного места жительства и вынужден был кочевать из одного университета в другой, разыскивая ту аудиторию, в которой могли бы еще быть востребованы его «поросшие мхом» радей. А самое главное — старик постепенно впадал в глубокую депрессию, которая, казалось, ставила крест на всей его научной карьере, да и на жизни как таковой.
Вена: профессорская династия
А началась эта жизнь в 1899 г. в Вене. Хайек родился в профессорской семье. Профессорами были отец и дед по материнской линии. Профессорами стали и оба его младших брата.
Фридрих с детства рассматривал профессорскую должность как цель своей будущей карьеры, причем не только из-за семейной традиции. Его отец — врач по специальности — не мог оставить медицинскую практику и всю жизнь лишь мечтал о постоянной университетской ставке. Вследствие этого для Хайека нереализованная мечта отца стала истинным ориентиром.
И действительно, он стал профессором до мозга костей. В отличие от Джона Мейнарда Кейнса — его старшего друга и одновременно главного научного оппонента — Хайек не занимался ни бизнесом, ни политикой, ни журналистикой, ни азартными играми. Круг его увлечений был крайне узок. Он читал лекции, писал книгу за книгой и заполнял остававшееся от этой однообразной деятельности время лишь альпинизмом и лыжными прогулками. В родных Альпах, на свежем воздухе ему хорошо думалось о свободе.
Наука заполнила всю его жизнь. Но прежде чем уйти в науку, Хайек успел повоевать на фронтах Первой мировой. Война обошлась с ним мягче, чем, скажем, с Людвигом Эрхардом, вернувшимся с фронта инвалидом, но в то же время именно она определила желание изучать устройство общества.
«Я увидел падение великой империи вследствие неумения решать национальные проблемы, — отмечал впоследствии Хайек. — Я участвовал в сражениях, где говорили на одиннадцати различных языках. Это поистине привлекает ваше внимание к проблемам политической организации».
Печальная судьба Австрийской империи во многом определила научную судьбу Хайека. Удивительный парадокс состоит в том, что символом госрегулирования в XX столетии стало имя ученого, родившегося в Англии — вековом оплоте либерализма. А символом либерализма — имя австрийца, выросшего в империи, насквозь пронизанной системой сложных бюрократических норм.
Но может быть, в этом и нет особого парадокса? Хайек оказался особо чувствителен к любым ограничениям свободы. Если Кейнс мог легко экспериментировать с обществом, не слишком задумываясь о последствиях, то Хайек каким-то шестым чувством ощущал опасность нарушения рыночного равновесия.
Порой над ним смеялись, что он видит социалистических монстров под каждой кроватью. Но это была отнюдь не паранойя. XX век дал слишком много примеров того, как быстро гибнет свобода, когда общество начинает делать уступки этатизму. И Хайек это почувствовал раньше многих других.
Тем не менее начинал он как умеренный социалист, начитавшийся трудов Карла Реннера, Вальтера Ратенау и супругов Вебб. Однако уже в Венском университете увлечение социализмом прошло.
Дело в том, что именно в Австрии тогда имелась, пожалуй, наиболее либеральная (хотя и крайне узкая) школа экономистов, к которой Хайек довольно быстро примкнул. Особое значение в его жизни сыграл Людвиг фон Мизес.
Он был старше Хайека на 18 лет и даже старше Кейнса на 2 года. Среди ученых своего поколения Мизес был, возможно, единственным либералом в мире. То ли уникальность положения сформировала особенности его личности, то ли, наоборот, лишь его уникальная самоуверенность позволяла держаться во враждебном окружении, но он считал себя «экономической совестью страны» и действовал соответственно этой оценке.
Мизес был искренне убежден, что своими советами он в 1918-1919 гг. спас Австрию от экономического коллапса. Своих коллег он характеризовал как слабоумных, ставших профессорами, а то и просто называл их тупыми невеждами.
«Тупые невежды» отвечали «экономической совести страны» взаимностью, а потому в университете Мизес чувствовал себя крайне неуютно. Однако начиная с 1920 г. он частным образом собирал у себя семинар, через который прошло много сильных экономистов. Был среди них и Хайек.
Семинар Мизеса представлял собой уникальный интеллектуальный оазис. Бюрократическая Вена с ее чинопочитанием оставалась где-то за дверью, а внутри царил дух равенства и научной полемики. Сам шеф был здесь лишь первым среди равных.
Предмет спора далеко выходил за рамки чистой экономики. Спорили о философских проблемах, о возможностях познания, о формах человеческой деятельности. Именно в этой атмосфере сформировался Хайек. Сформировался как либерал в широком смысле этого слова, а не просто как ученый-экономист.
Впоследствии многие годы Мизес с трепетом встречал каждого нового студента, переступавшего через его порог, в надежде на то, что это может быть новый Хайек.
Лондон: диалог с Кейнсом
Наряду с семинаром особое место в формировании либерального мировоззрения Хайека сыграла изданная в 1922 г. книга Мизеса «Социализм». Эта была первая в мировой науке серьезная и широкомасштабная критика того строя, который только лишь зарождался. Мизес показал, что социализм объективно не может обеспечить экономическую эффективность даже на том уровне, на котором она обеспечивалась старым строем. То, что для большей части человечества стало очевидным лишь к концу столетия, Венский кружок осмыслил уже в начале 20-х гг.