Моё лучшее стихотворение

Коллектив авторов

1955

Василий Субботин

Бранденбургские ворота

Не гремит колесница войны. Что же вы не ушли от погони, Наверху бранденбургской стены Боевые немецкие кони? Вот и арка. Проходим под ней, Суд свершив справедливый и строгий. У надменных державных коней Перебиты железные ноги.

1945–1946

Алексей Сурков

Слово будущему

Сталь кромсает ночную тьму, Человечью жизнь карауля. И никто не скажет, кому Завтра в поле встретится пуля. Беспокойный мы все народ. С нами всякое может статься. И желаем мы наперед Перед будущим отчитаться. И свою судьбу и мечту Огрубелыми голосами Мы потомкам начистоту, Без утайки, расскажем сами. Нам сулили в спину ножи Проклинающие кликуши, Не жалели яда ханжи, Чтобы ранить больнее души, — Все за то, что в годину бед Мы уверовали в человека И пошли за Лениным вслед Против ветра старого века; Что дорогу в кромешной мгле Мы нащупать сами сумели; Что о рае здесь, на земле, Мы всерьез помыслить посмели; Что от всех обуз и помех Мы сердца свои расковали; Что для общего счастья всех Личной радостью рисковали. Коммунизм — наша жизнь и честь. Нам не жить при иных режимах. Принимай нас таких, как есть, Неуживчивых, одержимых. Мы в бою познали себя, Продираясь сквозь холод смерти, Эту жизнь земную любя, За нее деремся как черти. С гордо поднятой головой Мы любой ураган встречаем И за каждый поступок свой На земном суде отвечаем. Тот не прячет стыдливо глаз, Кто для жизни презрел химеры. Ведь такой, какая у нас, Нет

прочнее и чище веры.

1942

Александр Твардовский

Я убит подо Ржевом

Я убит подо Ржевом, В безыменном болоте, В пятой роте, На левом, При жестоком налете. Я не слышал разрыва, Я не видел той вспышки, — Точно в пропасть с обрыва — И ни дна, ни покрышки. И во всем этом мире, До конца его дней, Ни петлички, ни лычки С гимнастерки моей. Я — где корни слепые Ищут корма во тьме; Я — где с облачком пыли Ходит рожь на холме; Я — где крик петушиный На заре по росе; Я — где ваши машины Воздух рвут на шоссе; Где травинку к травинке Речка травы прядет… Там, куда на поминки Даже мать не придет. Подсчитайте, живые, Сколько сроку назад Был на фронте впервые Назван вдруг Сталинград. Фронт горел, не стихая, Как на теле рубец. Я убит и не знаю: Наш ли Ржев наконец? Удержались ли наши Там, на Среднем Дону?.. Этот месяц был страшен, Было все на кону. Неужели до осени Был за ним уже Дон, И хотя бы колесами К Волге вырвался он? Нет, неправда. Задачи Той не выиграл враг! Нет же, нет! А иначе Даже мертвому — как? И у мертвых, безгласных, Есть отрада одна: Мы за Родину пали, Но она — спасена. Наши очи померкли, Пламень сердца погас, На земле на поверке Выкликают не нас. Нам свои боевые Не носить ордена. Вам — все это, живые, Нам — отрада одна: Что недаром боролись Мы за Родину-мать. Пусть не слышен наш голос, — Вы должны его знать. Вы должны были, братья, Устоять, как стена, Ибо мертвых проклятье — Эта кара страшна. Это грозное слово Нам навеки дано, — И за нами оно — Это горькое право. Летом в сорок втором Я зарыт без могилы. Всем, что было потом, Смерть меня обделила. Всем, что, может, давно Вам привычно и ясно, Но да будет оно С нашей верой согласно. Братья, может быть, вы И не Дон потеряли, И в тылу у Москвы За нее умирали. И в заволжской дали Спешно рыли окопы, И с боями дошли До предела Европы. Нам достаточно знать, Что была, несомненно, Там последняя пядь На дороге военной. Та последняя пядь, Что уж если оставить, То шагнувшую вспять Ногу некуда ставить. Та черта глубины, За которой вставало Из-за нашей спины Пламя кузниц Урала. И врага обратили Вы на запад, назад. Может быть, побратимы, И Смоленск уже взят? И врага вы громите На ином рубеже, Может быть, вы к границе Подступили уже! Может быть… Да исполнится Слово клятвы святой! — Ведь Берлин, если помните, Назван был под Москвой. Братья, ныне поправшие Крепость вражьей земли, Если б мертвые, павшие, Хоть бы плакать могли! Если б залпы победные Нас, немых и глухих, Нас, что вечности преданы, Воскрешали на миг. О товарищи верные, Лишь тогда б на войне Ваше счастье безмерное Вы постигли вполне. В нем, том счастье, бесспорная Наша кровная часть, Наша, смертью оборванная, Вера, ненависть, страсть. Наше все! Не слукавили Мы в суровой борьбе, Все отдав, не оставили Ничего при себе. Все на вас перечислено Навсегда, не на срок. И живым не в упрек Этот голос наш мыслимый. Братья, в этой войне Мы различья не знали: Те, что живы, что пали, — Были мы наравне. И никто перед нами Из живых не в долгу, Кто из рук наших знамя Подхватил на бегу. Я убит подо Ржевом, Тот — еще под Москвой. Где-то, воины, где вы, Кто остался живой? В городах миллионных, В селах, дома в семье? В боевых гарнизонах Не на нашей земле? Ах, своя ли, чужая, Вся в цветах иль в снегу… Я вам жить завещаю, — Что я больше могу? Завещаю в той жизни Вам счастливыми быть И родимой отчизне С честью дальше служить. Горевать — горделиво, Не клонясь головой, Ликовать — не хвастливо В час победы самой. И беречь ее свято, Братья, счастье свое, — В память воина-брата, Что погиб за нее.

1945–1946

Николай Тихонов

Перекоп

Катятся звезды, к алмазу алмаз, В кипарисовых рощах ветер затих. Винтовка, подсумок, противогаз И хлеба — фунт на троих. Тонким кружевом голубым Туман обвил виноградный сад. Четвертый год мы ночей не спим, Нас голод глодал, и огонь, и дым, Но приказу верен солдат. «Красным полкам — За капканом капкан». …Захлебнулся штык, приклад пополам, На шее свищет аркан. За море, за горы, за звезды спор, Каждый шаг — наш и не наш, Волкодавы крылатые бросились с гор, Живыми мостами мостят Сиваш! Но мертвые, прежде чем упасть, Делают шаг вперед — Не гранате, не пуле сегодня власть, И не нам отступать черед. За нами ведь дети без глаз, без ног, Дети большой беды, За нами — города на обломках дорог, Где ни хлеба, ни огня, ни воды. За горами же солнце, и отдых, и рай. Пусть это мираж — все равно! Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» — Урагана сильней оно. И когда луна за облака Покатилась, как рыбий глаз, По сломанным, рыжим от крови штыкам Солнце сошло на нас. Дельфины играли вдали, Чаек качал простор, И длинные серые корабли Поворачивали на Босфор. Мы легли под деревья, под камни, в траву, Мы ждали, что сон придет, Первый раз не в крови и не наяву, Первый раз на четвертый год… Нам снилось, если сто лет прожить — Того не увидят глаза, Но об этом нельзя ни песен сложить, Ни просто так рассказать!

1922

Николай Тряпкип

Снег

Вчера наконец замолчало гумно, И зимнюю раму я вставил в окно, А облако стужей пахнуло — и вот Затмился на речке мерцающий лед. Возили машиной тугие мешки, Басили, на небо смотря, мужики, Что к вечеру белых вот мух ожидай, Что впору прибрали к рукам урожай. Ледок суховато хрустел под стопой. По крышам ледовой стучало крупой. И в ночь Зимогор на село прискакал, И первым из первых то сторож видал. — В санях, — говорит, — сам под тысячу лет, Метель-бородища — во весь сельсовет. — Поутру хозяйки пошли за водой, Глядь — берег сугробы сровняли с рекой! Что ж, в нашем краю, где сугробам простор, Худого двора не завел Зимогор: В сусеки обочин, в лари котловин Он сыплет пшено первосортных снежин, Промял первопуток в районный совет И пса запускает на заячий след… Белеет дорога чрез маленький мост. По ней из села выезжает обоз, — В нагольных тулупах, раздув чубуки, Поехали в лес на сезон мужики. А в нашей деревне по этой поре Хозяюшки треплют кудель во дворе, И белые букли махров костряных, Как снежные хлопья, ложатся на них.

1948

Вероника Тушнова

«Людские души — души разные…»

Людские души — души разные, не перечислить их, не счесть. Есть злые, добрые и праздные, и грозовые души есть. Иная в силе не нуждается, ее дыханием коснись — и в ней чистейший звук рождается, распространяясь вдаль и ввысь. Другая хмуро-неотзывчива, другая каменно-глуха для света звезд, для пенья птичьего, для музыки и для стиха. Она почти недосягаема, пока не вторгнутся в нее любви надежда и отчаянье, сердечной боли острие. Смятенная и беззащитная, она очнется, и тогда сама по-птичьи закричит она и засияет, как звезда.

1960

Василий Федоров

Скульптор

Он так говорил: — Что хочу — облюбую, А что не хочу — не достойно погони, — Казалось, не глину он мнет голубую, А душу живую берет он в ладони. Ваятель, Влюбленный в свой труд до предела, Подобен слепому: Он пальцами ищет Для

светлой души совершенное тело, Чтоб дать ей навеки живое жилище. Не сразу, Не сразу почувствовать смог он, Не сразу увидеть пришедшие властно: И девичий профиль, И девичий локон, Капризную грудь, Задышавшую часто… Но тщетно! И, верен привычке старинной, Он поднял над нею дробительный молот За то, что в душе ее — глина и глина… За то, что в лице ее — холод и холод… Нам жизнь благодарна Не славой охранной, А мукой исканий, открытьем секрета… Однажды, На мрамор взглянув многогранный, Ваятель увидел в нем девушку эту. Невольно тиха И невольно послушна, Она, полоненная, крикнуть хотела: «Скорее, скорее! Мне больно, мне душно, Мне страшно! И мрамор сковал мое тело». — Не будешь, Не будешь, Не будешь томиться: Ты видишь, как рад твоему я приходу! — Схватил он резец, Словно ключ от темницы, И к ней поспешил, Чтобы дать ей свободу. Заспорил он с камнем, Как с недругом ярым… И, споря с тем камнем, Боялся невольно, Чтоб пряди не спутать, Чтоб резким ударом Лицо не задеть И не сделать ей больно. Из белого камня она вырывалась, Уже ободренная первым успехом, С таким нетерпеньем, что мрамор, казалось, Спадал с ее плеч горностаевым мехом… С тех пор, Равнодушная к пестрым нарядам, Легко отряхнувшись От мраморных стружек, Глядит она тихим, Задумчивым взглядом На мимо идущих веселых подружек. На жизнь трудовую, Чтоб здесь не стоять ей, Она променяла бы долю такую. Стоит и не знает она, что ваятель, Блуждая по городу, Ищет другую.

1948

Александр Филатов

Рассказ о часах

Прославленный знаток кузнечных дел Давненько что-то хмурился сурово: Он за других бы постоять сумел, Но за себя не мог сказать ни слова. Обида, может, и не велика, Притом уже давно все это было: Премировали в цехе старика За славную работу у горнила. Кузьмич, согретый почестью людской, Растроганный стоял перед друзьями: Как ветеран, за давний опыт свой Отмечен был костюмом и часами. Костюм пришелся, видно, по плечу, Сам оценил, что хороша обнова. Но вот часов не дали Кузьмичу, Сказали: монограмма не готова. Не знали, кто в задержке виноват, Но поняли, что дело в монограмме: — Вот на часы бумажка, говорят, По ней, Кузьмич, часы получишь днями. Кузнец наутро снова у горнил, И снова молот паровой на взлете. Кузьмич бумажку ревностно хранил, Но о часах ни слова на работе. Казалось, что истек бумажке срок, Казалось, что Кузьмич уже с часами. А он: — Я за подарком не ходок, Премировали, так напомнят сами. Но в цехе нет покоя от ребят, Тут о подарке и забыть бы впору. Они ж при каждой встрече норовят С улыбкой вставить шпильку к разговору. Ведь знают же, что я в досаде сам, Так надо же — придумали затею: Сверять приходят время по часам, Которых я пока что не имею. Кузнец-сосед и тот бородкой тряс, Подшучивал над другом не впервые: — А ну, Кузьмич, взгляни, который час? — А ну, Кузьмич, кажи-ка именные? Расстроился знаток кузнечных дел, Не раз в бумажку заглянул сурово. И за других он постоять умел, И за себя сказать хотелось слово. Пошел, железной палочкой стуча, Со смены тороплив и озабочен… А к нам в цеха Заставы Ильича В тот день Калинин заглянул к рабочим. Он издавна был запросто знаком С прославленными мастерами стали. Ведь у горнил, да и в Кремле самом Не раз пред ним лицом к лицу стояли. …Шумят цеха, печей вскипает зной. Многоголоса площадь заводская. А он, доступный, близкий и родной, Стоит, бородку в кулаке сжимая. Взгляд ясных глаз лучист и деловит, Жмет руки встречным, ласков и приветлив: — Ну, как вы тут живете, — говорит, — Помех каких, друзья, в работе нет ли? Очки сверкают в солнечных лучах. Народ, народ теснится полукругом. Тут и свела забота Кузьмича Со всесоюзным старостой, как с другом. Пошел к нему Кузьмич через народ. По сторонам ребят знакомых лица. Глядит, Калинин знак рукой дает: — Кузнец идет, прошу, мол, расступиться. Раздался тут народ на взмах руки. Идет кузнец, как по прямой аллее, И ноги стали молоды, легки, И мысль ясней, и разговор смелее: — Есть, — говорит, — бумажка у меня, На грех ее вручили мне когда-то. Ведь не проходит у горнила дня, Чтобы о ней не вспомнили ребята. Я обхожу теперь их стороной. А встретят, улыбаются лукаво. Смеются, озорные, надо мной, — Ведь про часы узнала вся Застава. Давно уже все сроки позади, Что делать мне теперь с бумажкой этой? Вот, Михаил Иваныч, рассуди, Вот, Михаил Иваныч, посоветуй!.. Поднес Калинин документ к глазам И долго что-то не дает ответа; Читает, улыбается, а сам… Часы вдруг вынимает из жилета. Блеснула крышка жаром золотым, И вспомнились кремлевской башни звоны: Ведь он по ним, по верным, по своим, Для всей страны подписывал законы! — Возьми-ка, — говорит он Кузьмичу, — А документ оставь, мне будет нужен: По нем, Кузьмич, часы я получу, И получу такие же, не хуже… Я по бумажке этой их найду. В приемную часы доставят сами. И будешь ты с друзьями жить в ладу, И будем оба — ты и я — с часами… Кузьмич заходит часто к кузнецам И у горнил, в кипящих искрах зноя, С Кремлем сверяет время заводское По золотым калининским часам.

1950

Владимир Фирсов

Сенокос Пахнет вечер теплым сеном. По реке цветы плывут. Солнце гаснет. Солнце село. Коростели спать зовут. Все ребята и девчата — Все ушли, Лишь ты одна В теплом зареве заката Остаешься допоздна. Легкий ветер треплет косы. Ты размеренно идешь И все косишь, косишь, косишь, Косишь и не устаешь. Косишь празднично и чисто Вновь намокшую траву, Вспоминаешь тракториста, Что уехал жить в Москву. А роса дрожит, смеется На некошеной траве. — Как-то милому живется В той исхоженной Москве… — Под росой травинки гнутся, Вдалеке дрожит звезда. — Обещал домой вернуться К сенокосу. Навсегда… — На селе поют девчата. Песня издали слышна. В теплом зареве заката Ты идешь совсем одна. Вспоминаешь тракториста. Снова веришь И, любя, Косишь празднично и чисто За него И за себя.

1960

Николай Флёров

Баллада о матросской матери

Матери моей

Надежде Дмитриевне

Флёровой

Пришла печальная и строгая. Не день, не два ее сюда Везли железною дорогою На Крайний Север поезда. И наконец, дойдя до палубы, Так сильно утомилась мать, Что, кажется, сейчас упала бы, Когда б ее не поддержать. Закатное густело зарево, Окутав скалы и залив. И тихо, тихо разговаривал С матросской матерью комдив. «Вот так же, Марфа Никаноровна, Закат пылал и в том бою, Когда с товарищами поровну Делил ваш сын судьбу свою. Он, может быть, всю жизнь вынашивал Мечту о подвиге своем. Награду — орден сына вашего — Мы вам сегодня отдаем». Нет, слез у матери не видели, Наверно, выплакала их Давно, в лесной своей обители, Средь гор уральских снеговых. И, снова рану сердца трогая, Переживая вновь беду, Она спросила: «Как дорогу я К могиле Ваниной найду?» Комдив смотрел на мать растерянно, Ей не решаясь объяснить, Что нам обычаями велено Матроса в море хоронить. Сосной и травами душистыми Пахнуло к нам из темноты, — Держала мать живые, чистые, Слегка увядшие цветы. И сердце будто бы застыло вдруг, И словно рухнула скала… Ведь мать к могиле сына милого За много верст Цветы везла. …Наперекор порядкам принятым, С матросской матерью в поход Эсминец шел к зыбям раскинутым, Встречая солнечный восход. Надолго, с небывалой силою Тот день и час запечатлен, Как над сыновнею могилою Мать отдала Земной поклон. И там, где был давно отмеренным Известный градус широты, — По океанским гребням вспененным Поплыли яркие цветы. Над необъятными просторами Перед прозрачной кромкой льда Они венками и узорами У корабля легли тогда. Казалось, не цветы разбросаны За темным бортом корабля, А это — Утренними росами Омыты русские поля. И каждая росинка близкая, Сверкающая бирюза — Ее, казалось, материнская, Сейчас пролитая слеза… Шли в базу, Завтра ли, сегодня ли — Все знали: вновь дружить с волной. И мы наутро якорь подняли, Прощаясь с бухтою родной. А у причала невысокого Стояла, выйдя провожать, Уже теперь не одинокая И всех нас любящая мать. И, глядя на море с тревогою И боль и радость затая, Сказала нам перед дорогою: «Счастливый путь вам, Сыновья». Мы вышли в даль необозримую, Где смелых бурям не сломать, И каждый вспоминал родимую, Свою, Единственную мать; И знал, что сколько миль ни пройдено — Она с ним шла одним путем. И не случайно Нашу Родину Мы тоже Матерью зовем.