Моё лучшее стихотворение

Коллектив авторов

1946

Александр Николаев

Моя рука

Я слышал одного юнца, что, не придав словам значенья, сказал для красного словца: — Я б руку дал на отсеченье! Послушай, друг! Когда война кончалась в Западной Европе, моя рука погребена была в засыпанном окопе. С тех пор прошло немало лет, давно зарубцевалась рана, но руку, ту, которой нет, я ощущаю непрестанно. То пробежит по ней огонь, то у запястья нерв забьется, то вдруг зачешется ладонь, а то в тугой кулак сожмется. Пусть на приветствие в ответ могу и левую подать я, сама рука, которой нет, рванется для рукопожатья. Не знаешь ты наверняка, что упадут, к примеру, спички, и сразу дернется рука, чтоб подхватить их по привычке. А это тоже не секрет, не доведись такое сроду, я по руке, которой нет, могу предсказывать погоду. Скажи, ты слышал, наконец, как малыши хохочут звонко, когда смеющийся отец подбрасывает вверх ребенка? …И я смотрю спокойно вдаль, постигнув гордых слов значенье. Смотря за что, а то не жаль и две руки на отсеченье!

1955

Лев Озеров

Северная гравюра

Ветвистый

лось стоял на косогоре, Прислушиваясь к шелестам лесным. Тропа в кустах вилась, как узкий дым, И тучи шли, И ветер, с ними споря, Деревья пригибал к земле. И лось Стоял внимательный И думал: что стряслось? Он весь напрягся: Леса шелестенье Дразнило зверя чуткое терпенье. Но он стоял. И спорили с кустом Его рога. И в воздухе пустом Раздался гром, Пространством повторенный. Залепетали листьями кусты, И на мгновенье вековые кроны Явились, просияв, из темноты. А лось стоял, Раскинув гордо ноги. Он видел молний горные дороги, Он ждал, он видел небо над собой И всматривался, будто он впервые Глядел на мир, И забирал губой На свежих листьях капли дождевые. Мне часто вспоминался этот лось, Внимательный, стоял он на дороге. В нем так могуче и законченно сплелось Спокойствие с готовностью к тревоге.

1938

Александр Ойслендер

Вечер на базе

Оттого, что не бывает тихо Ни зимой, ни летом, никогда, Город называется Гремиха — Ты видал такие города: Их кружком не отмечают карты, Снег их заметает с головой — И олени, впряженные в нарты, Пробегают улочкой кривой. Тральщик затихает у причала — И, на пристань твердую сойдя, Люди разминаются сначала После качки, ветра и дождя. Клуб набит, толпа стоит у входа — И под нескончаемый мотив Тяжело танцуют мореходы, Девушек румяных подхватив. Может быть, корабль уйдет с рассветом В океан суровый… но пока Девушка не думает об этом, Прижимаясь к локтю моряка… Снова ходит вьюга за саамом, Но и здесь, где только снег и лед, Мы живем и дышим тем же самым, Чем живет и дышит весь народ. Кто сказал, что здесь задворки мира? Это край, где любят до конца, Как в седых трагедиях Шекспира — Сильные и нежные сердца!

1944

Булат Окуджава

«Надежда, я вернусь тогда…»

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет, когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет. Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, а для меня — твои тревоги и добрый мир твоих забот. Но если целый век пройдет и ты надеяться устанешь, Надежда, если надо мною смерть развернет свои крыла, ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет, чтобы последняя граната меня прикончить не смогла. Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся, какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на Гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

1959

Сергей Островой

Январь

И всё, как в фельетонах Эренбурга… Угрюмые аллеи Бишофсбурга, На вывесках, у маленькой лавчонки, Два ангела присели на бочонки, Им холодно. Их некому жалеть. Но ангелы не могут улететь. А снег летит… Он забивает окна. Январь прядёт колючие волокна. И медленно окутывает тьма Безлюдные кварталы и дома. Войдем с тобой в пустынные квартиры. Навытяжку в шкафах стоят мундиры. Огромные, невиданной породы, Стоят благополучные комоды. И пухлые, багровые перины Грозят тебе, как горные лавины. Хозяев нет. Хозяева в дороге. Потерян чей-то перстень на пороге. Стоит в шкафу бордоское вино, О Франции задумалось оно. А на столе норвежские сардины, Голландский сыр, из Греции маслины, И белый холст из милой мне Полтавы, Где так грустны осенние дубравы. Все здесь сошлось. Все встало на виду В том роковом для Пруссии году. Она горит и мечется в огне. Вот рухнул дом. Вот копоть на стене. И страхового общества медали — Зачем-то врут, что дом застраховали!

1945

Лев Ошанин

Зоя Павловна

Все уже в конторе этой новой Знают, что над ней шутить нельзя, Что у Зои Павловны Стрельцовой Тихие и грустные глаза. Серенькое платье в полдень летний, Серенькая кофточка зимой… Все старается понезаметней, Все молчком, сутулясь, стороной. Словно все, что в жизни ей осталось, — Тоненько поскрипывать пером. Словно села здесь и попрощалась С тем, что в жизни радостью зовем. А сегодня… Нет, на самом деле, Что случилось? Плавен взмах руки. Щеки у нее порозовели И в глазах мелькнули огоньки. Что случилось? Просто к ним в контору, На плечах неся веселый снег, По пути зашел Иван Егорыч — Мало ей знакомый человек. Оказалось, что улыбкой можно В женском сердце вдруг разрушить мир. Для чего же так неосторожно Ты ей улыбнулся, бригадир? Угадал в ней что-нибудь такое, Что закрыто для других людей? Или, полный радостью другою, Невзначай ты подшутил над ней? А она могла бы быть красивой, Только надо посмелей глядеть, Не бежать от радости пугливо, Понарядней кофточку надеть. И была-то Зоя не такой. Вспомним юность над родной рекой. Зоя, зайка, заинька, зайчонок! Был ли кто звончей среди девчонок! Счастье пело над лесистой Камой В сочных травах, в блеске снеговом, Закружило и помчало замуж В солнечном году сороковом. Как ловил он каждый взгляд невесты, Как хмелел от робких ласк жены. Вася, Вася… Он погиб под Брестом Хмурым летом в первый год войны. Девочка еще наполовину, Вся любовью полная живой, В девятнадцать, в час рожденья сына, Матерью ты стала и вдовой. Так сломалась песня с полуслова. Сколько вас — огнем обожжена — Чуть не сразу из невест во вдовы Записала горькая война! В комнате, где все о нем шептало, Сколько Зоя плакала сначала, Недоцеловав, недолюбив. Сколько лет, по-прежнему влюбленной, Все ждала, не веря почтальону, Все хранила думку, что он жив. А когда однажды на закате Поняла, что больше ждать нельзя, — Смастерила серенькое платье, Потушила карие глаза. А сынок растет, как ясень. Можно В материнстве обрести свой мир. Для чего же так неосторожно Ты ей улыбнулся, бригадир? А быть может, угадаешь ты, Что не встретишь сердца ты заветней. До ее высокой красоты Далеко иной двадцатилетней.

1954

Николай Панов

Князь Хабибулла

Повсюду его называли «князь». Так звали торговцы его на рынке. Хозяйки, в оконный пролет склонясь, Его окликали так по старинке. Когда обходил он с мешком дворы В кургузой шинели зимой и летом, Веселые полчища детворы За ним, насмехаясь, бежали следом. Ребята дразнили: — Шурум-бурум! — Но петь продолжал низкорослый Будда: — Одежду берум, барахло берум…— Среди городского густого гуда. Встает над плитой Маслянистый чад… Купаются в мыльных корытах руки… Пять

женщин под примусный гуд кричат… И вынесены на продажу брюки. Презреньем присутствующих облит (Презрение вписано в цифру платы!), Он нюхает пятна, сукно скоблит, На свет он рассматривает заплаты. Униженно ласков, нахально груб, Глухой и к насмешкам и к оскорбленьям, Часами торгуется он за рубль — Со страстью, с отчаяньем, с озлобленьем. И снова, на плечи взвалив мешок, За месяцем однообразный месяц Он нес нищету азиатских щек По дебрям толкучек и черных лестниц. С рассвета до вечера, В дождь и в грязь, На лестницах тощий татарин брезжил, Но в окнах всё реже кричали: «Князь!», Старье выносили ему всё реже. Под грузом мешка, узкоплеч и мал, С голодными, сумрачными глазами, Он жизни жестокой не понимал — Татарский подросток из-под Казани. Что видел он в жизни? Отец и дед Работу одну ему завещали: — Ты хочешь быть сыт, хочешь быть одет — Ходи по квартирам, торгуй вещами… — Он был все костлявей и голодней, Он плакал, он стягивал туже пояс. И бросил мешок свой в один из дней И сел без билета в уральский поезд. А плыл над Союзом тридцатый год, И шла в перековку за местностью местность. Снимался с насиженных гнезд народ С вещами и с семьями — в неизвестность. Корзины, ребята, с едой кульки, Махорочный запах, крутой и стойкий… Спасают имущество кулаки, Колхозники едут на новостройки… Из дымного мрака летят огни, На полках трясутся тела тугие. От прежнего счастья бегут одни, За будущим счастьем спешат другие. На поиски счастья, отчизны второй Они завербованы ехать скопом… И «князь» нанялся на Магнитострой В бригаду татарскую землекопом. Представьте огромный степной простор — Ветристый простор без травы и леса. Три облачных конуса рыжих гор, Природой сработанных из железа. Бесцветное пламя прямых лучей, Которые летом невыносимы… По высохшим глинам — реки ручей… И полные вьюг Ледяные зимы. Какая суровая жизнь была! Как, бросив лопату, кидался наземь Жарой оглушенный Хабибулла, Которого люди прозвали «князем»! Какой замороженный ветер дул! Как двое одним полушубком грелись, Когда под строительный звон и гул На шпалы ложился за рельсом рельс. Как их агитировал хитрый враг Словами змеиного жала тоньше, Когда заливало дождем барак, В котором он спал — молодой бетонщик. Но как ликовал он, как был он горд, Забыв про нехватки и неполадки, Когда удалось им побить рекорд — Труднейший рекорд по бетонной кладке! Как он про геройство узнал, про честь, Как сел за букварь в керосинном свете… И как он сумел по складам прочесть Фамилию собственную В газете! И встали в пустыне за домом дом, И вырос мартеновский цех — огромен — Над рельсами, над заводским прудом, Под башнями трех исполинских домен. Погодка за окнами хороша! Сегодня металл выдавали рано. Громаду пылающего ковша Хватают два согнутых пальца крана. Внизу поездов бесконечных бег, Солнцеподобные блещут печи. Спокойный, уверенный человек Над цехом стоит, напрягая плечи. Косоворотка на нем бела… Прорезали лоб две крутых морщины… Металл разливает Хабибулла Огромной и цепкой рукой машины. И ярок коричневых скул оскал, Сутулость исчезла его былая. — Я книжки читал, я цемент таскал. Магнитогорец — Хабибулла я! — Но сменит улыбку стыда смешок, И тускло зардеются оба уха. Тогда вспоминает он свой мешок, Свои путешествия в дебрях кухонь, Тогда вспоминает он те года, Которые липли, как комья грязи… Теперь никогда, никогда, никогда Его обозвать не посмеют «князем»! Его, кто попал в переплав к труду И выплавлен грамотным и здоровым. За цехом мартеновским рвут руду, И домны ревут океанским ревом.

1932

Сергей Поделков

«Алмаз шлифуется алмазом…»

Алмаз шлифуется алмазом, строка диктуется строкой — и камень станет живоглазым, и нашу речь наполнит разум магнитной силой колдовской. Пусть атом разбивает атом; и все ж не надобно шутить — не сможет скальпелем анатом, ни электронным аппаратом вселенную души раскрыть. Когда печаль в нас въестся ржою, иль душит мысль несчастья жом, душа ни медом, ни вожжою, душа врачуется душою — и в малом горе, и в большом. Знать, и в природе тот же высчет: с одним крылом невмочь взлететь, реке подспорьем речек тыщи, лист у листа опоры ищет, и ветвь поддерживает ветвь. А нам все кажется и мнится — мы сами по себе живем: мол, свой талан в своей деснице, мол, наша суть — самосветиться, а остальное ни при чем. Мы возвеличиваем дар свой, запамятав, что наяву не ради прихоти и барства питают корни государства нас, нас — шумящую листву. И ствол с могучими суками нас держит до осенних дней, чтоб пили солнечное пламя для тех, кто вслед растет за нами для обновления ветвей. Но в грозах длится жизни лето, на голос — голос, отзовись! И в черном космосе ракета не просто времени примета, не индивидуума высь — в ней чувств и мыслей сопряженье, мощь молота и дань серпа — колосья в мирном озаренье светил, и наш державный гений в единстве нашего герба. Пока в лад сердцу блещет разум и государства ствол живой нас поднимает к солнцу разом — алмаз шлифуется алмазом, строка диктуется строкой.

1960

Григорий Поженян

Есть у моря свои законы

Есть у моря свои законы, есть у моря свои повадки. Море может быть то зеленым с белым гребнем на резкой складке, то без гребня — свинцово-сизым с мелкой рябью волны гусиной, то задумчивым, светло-синим, просто светлым и просто синим, чуть колышимым легким бризом. Море может быть в час заката то лиловым, то красноватым, то молчащим, то говорливым, с гордой гривой в часы прилива. Море может быть голубое, и порою в дневном дозоре глянешь за борт, и под тобою то ли небо, а то ли море. Но бывает оно и черным, черным, мечущимся, покатым, неумолчным и непокорным, поднимающимся, горбатым, в белых ямах, в ползучих кручах, переливчатых, неминучих, распадающихся на глыбы, в светлых полосах мертвой рыбы. А какое бывает море, если взор застилает горе? А бывает ли голубое море в самом разгаре боя — в час, когда, накренившись косо, мачты низко гудят над ухом и натянутой ниткой тросы перескрипываются глухо; в час, когда у наклонных палуб ломит кости стальных распорок и, уже догорев, запалы поджигают зарядный порох? Кто из нас в этот час рассвета смел бы спутать два главных цвета?! И пока просыпались горны утром пасмурным и суровым, море виделось мне то черным, то — от красных огней — багровым.

1951

Виктор Полторацкий

Суздаль

Мороз идет по городу, Подняв седую бороду, Сухой поземкой стелется Февральская метелица. Заснеженная улица Сугробами сутулится. А на базарной площади Заиндевели лошади. Засиженные галками Старинные обители Глядят глазами жалкими, Как будто их обидели. Так что же здесь? Морозная Зима Ивана Грозного? Иль праздник ветра дикого Времен Петра Великого?.. Нет, и покров и троица Отбыли век свой с дедами, А здесь иное строится, Дела иные ведомы. И суздальские жители — До новостей любители — Сидят у телевизоров, Экраны ярко вызорив. И не тропинка узкая С соломенными вёшками, А вся равнина русская Лежит за их окошками. Растут мальчишки в Суздале, Покамест незаметные, Но им достанет удали Рвануться в межпланетное. Измерить Марс с Венерою Своей, земною, мерою. И, оглянувшись издали, Припомнить Зиму в Суздале.