Мое особое мнение. Записки главного редактора «Эха Москвы»
Шрифт:
Страдают всегда люди, которые защищают ту или иную сторону на поле боя. Защищают по разным мотивам. Будем считать, что все защищали искренне. Они вышли защищать те идеалы, которые казались им правильными. Им пусть земля будет пухом. А что касается власти, то я думаю, что об этом еще будут говорить.
Мы всё еще слишком близко к октябрю 93-го. Мы еще участники, свидетели, мы еще не оправились от той трагедии, которая произошла четверть века тому назад. И воспоминания мальчика, который под пулями в центре Москвы отползает через лестницу к своей квартире, – это травма на всю жизнь. Он детям своим, этот мальчик, которому тогда было 10, а сейчас 35, будет рассказывать, а те еще будут рассказывать
Часто можно услышать, что события октября 1993 года загубили перспективы парламентаризма в России. Но в истории вообще нет ничего линейного – скажу это как бывший историк, хотя бывших историков, как и чекистов, не бывает. На самом деле это был вопрос соотношения. Я говорил и тогда – чем вызвал недовольство президента Ельцина, – что это был государственный переворот. Но эта ситуация была неоднозначная, и по гамбургскому счету было ясно, что Ельцин более «травояден» по отношению к обществу, чем «плотоядные» Руцкой и Хасбулатов. И я до сих пор так думаю.
За то что в момент этого госпереворота у нас в прямом эфире были Хасбулатов и Руцкой, я потом получил от президента, скажем так, укоризну. Прошло три месяца, Ельцин нас собирает в Кремле, меня сажают напротив него. И тут он с места говорит: «Ну как не стыдно, «Эхо Москвы»?! «Поднимайте самолеты, бомбите Кремль…» Ну как вам не стыдно?!» И я понимаю, что меня сейчас тут будут просто вязать. Начинаю что-то лепетать: «Борис Николаевич! Вы же понимаете, что это наша работа!» Он произносит так язвительно: «Работа! Работнички. Ну, работайте…» И впоследствии Ельцин каждый раз встречал меня словами: «Работничек пришел!»
Ельцин
В мае 1999 года тогдашний руководитель Администрации президента Александр Стальевич Волошин позвал меня попить чайку и поинтересовался: как я отношусь к перспективе добровольного ухода Ельцина от власти? Я сказал: обсуждать нечего, этого не может быть никогда. В декабре, когда Борис Николаевич действительно передал полномочия Путину, я оказался, мягко говоря, не прав. Зная Ельцина, я даже представить себе такое не мог. Оказывается, я его плохо знал. Он, как император Диоклетиан, ушел сажать капусту. В жизни бы в это не поверил.
Мне с ним приходилось общаться, но не часто – особенно в последние годы. Дед, как его называло окружение (как и Горбачева, кстати), очень болел. Вот с семьей его я пересекался нередко, и внучка Бориса Николаевича работала у нас, под другой фамилией.
«Дедом» Ельцина, поскольку мы не являлись окружением действующего президента, не называли. Вот когда Борис Николаевич ушел в отставку, мы уже могли себе это позволить. А я себе не мог этого позволить, даже будучи в президентском пуле и работая с Ельциным девять лет – с 1991 по 2000 год. На «Эхе Москвы» мы его называли «Бен» – Борис Николаевич Ельцин, Бен. Иногда, вспоминая «Остров сокровищ», – «Бен Ганн».
Ельцин – безумно интересная личность, и про него никто еще толково не написал. Провинциальный член Политбюро, плохо образованный, но нюх на правду-неправду, справедливость-несправедливость у него всегда был хороший, своеобразное чувство юмора – такой Куинбус Флестрин, как лилипуты называли Гулливера, что означает «Человек-Гора». Ельцин – действительно историческая фигура, и очень жалко, что его с нами больше нет, потому что это был человек, чье присутствие сказалось бы благотворно на современной российской политике. Он как камертон, забытый в шкафу, – все равно звук по нему, когда надо, сверяют, и если бы он был жив, может, история последних лет пошла бы по другому сценарию. Я сомневаюсь, чтобы в присутствии живого Бориса Николаевича Владимир Владимирович позволил бы себе, например, так изменить политику Российской Федерации в отношении
Ельцин разрушил авторитарную систему в нашей стране. Если Горбачев разрушил Берлинскую стену, то Борис Николаевич уничтожил систему авторитарного режима, не жалея своей жизни, свергая фактически институт «царской» власти. Это на самом деле первый российский президент. Будучи одним из лидеров коммунистической партии, он не побоялся нарушить ее устои, пойти против всего того, чему его учили, и открыл Россию миру. Он смог перековать себя, признав ошибки. Ошибкой была, на его взгляд, первая чеченская война. Ельцин встал на путь их исправления. Он сделал все, чтобы мы вступили в «Большую восьмерку», и добился признания России как равной среди равных на мировой арене.
Борис Николаевич внес выдающийся вклад в становление российских СМИ. Время его работы я воспринимаю как время абсолютной свободы. Это лекало, которое необходимо восстанавливать. Ельцин предоставил прессе свободу, несмотря на то, что изначально пострадал от нее, когда в 1986–1987 годах она буквально набросилась на него и разрывала на части. Борис Николаевич прошел очень тяжелые испытания в отношениях со СМИ. Он в этом плане был тонкокожий, принимал на себя все, что про него писали. Ельцин сторонился журналистов, был с ними осторожен, воспринимая их как мелких непонятных зверушек, но зверушек ядовитых. Однако это были идеальные отношения между главой государства и прессой.
Я могу вспомнить лишь один случай, когда Ельцин занялся цензурой, – после октября 1993 года была запрещена коммунистическая пресса, призывавшая в том числе к физическому уничтожению президента. Главные редакторы демократических СМИ, чьи медиа, кстати, поддержали Ельцина в этом противостоянии и повесить которых, кстати, призывала коммунистическая пресса, тогда обратились к Борису Николаевичу с просьбой отменить этот запрет. Это была принципиальная наша позиция. Мы обсуждали ее, конечно, и у нас на «Эхе», где это предложение Корзуна было принято единогласно, хотя голосования, в общем, не проводилось. В тот момент после подавления мятежа важнее было разрешить даже погромные листки. Это был первый шаг на пути от отношения к медиа по принципу «нравится – не нравится», причем если не нравится, то мы его закроем, а нравится, то пока не закроем. Для нас это было важнее, чем та непосредственная угроза, которую в тот момент распространяла коммунистическая, красно-коричневая пресса с призывами к убийствам. И президент услышал нашу точку зрения и через месяц отменил запрет.
Ельцин понимал, что свобода слова – это хорошо и народ ее достоин. Я не буду говорить о том, сколько указов было принято в помощь СМИ, в том числе о налоговых льготах и т. д., благодаря которым была создана масса региональных газет, теле- и радиостанций. Стоит подумать об издании сборника этих указов в помощь прессе.
Но если сам Борис Николаевич не стремился к контролю над «Эхом Москвы», то его люди стремились. Чубайс хотел контролировать «Эхо», например. Он был главой президентской администрации, а мы, как обычно, говорили в эфире, что хотели – и про него, и про историю со «Связьинвестом», и про шунтирование Бориса Николаевича и т. д. Тогда были знаменитые «пятницы» – консультации между главами медиа и руководителями администрации. Когда Чубайс стал главой администрации, он сразу же провел такое собрание. Я сходил. После чего вышел в коридор (а я еще не был главным редактором), Чубайс вышел вместе со мной, и я сказал: «Анатолий Борисович, я к вам больше ходить не буду. Я вам что, мальчик? Хотите меня найти – мой телефон известен. Я глава информационной службы «Эха Москвы». И с 1997 года я ни разу ни на одном совещании не был – ни у Громова, ни у Нарышкина, ни у кого из администрации президента.