Моё поколение
Шрифт:
Ещё не закрыв за собой дверь, гость заговорил окающим северным говорком:
— Здорово, поморы. Здорово, прочие. Играйте песни, сам Геннадий Бредихин к вам жалует.
Бредихин потоптался у порога, стряхивая с ног остатки снега.
— А-а, Генька, — приветствовал гостя Никишин, который, видимо, обрадовался ему. — Проходи. Раздевайся.
— Есть, — весело откликнулся Бредихин и, быстро скинув полупальто и чебак, повесил их на гвоздь, вбитый в стену возле печи. Потом стал посредине комнаты, оправил черную матроску с открытым воротом, провел ладошкой по каштановым
— Что-то невесело на вахте? А? — сказал он, поводя вокруг живыми глазами.
Никишин, перестав расхаживать, притушил окурок и кинул его за печку.
— А с чего бы нам веселиться?
— А с чего мерехлюндию-то разводить?
— Тебе в мореходном училище хорошо, — сказал Ситников, поворачиваясь от окна к Бредихину. — У вас всё-таки сравнительно вольные порядки, а у нас…
Ситников махнул рукой и снова отвернулся к окну.
— А что у вас особенного? — тряхнул головой Бредихин.
— Посадили бы вам такого Петрония на шею, — поддержал Ситникова Никишин, — вы бы тоже взвыли.
— Может, и взвыли бы сперва. А потом уж постарались бы так устроить, чтобы он взвыл.
— Не знаешь ты нашего жандарма, оттого так и говоришь, — проворчал Никишин.
— Может, и так, — неожиданно согласился Бредихин и простодушно развел руками.
Потом прошелся по комнате, остановился позади Ситникова, неодобрительно поглядел на его понурую фигурку и вдруг схватился за сцинку ситниковского стула. В следующее мгновение он быстро запрокинул стул назад почти к самому полу. Ситников охнул, дрыгнул вскинутыми вверх ногами и замахал тонкими руками, стараясь сохранить равновесие. Но все эти телодвижения не помогли Ситникову, и он опрокинулся на пол вместе со стулом.
А Бредихин уже отскочил от него и напал на Никишина, для начала сильно толкнув его в плечо.
— Но-но, — рыкнул Никишин угрожающе и схватил Бредихина за руку повыше локтя. — Легче на поворотах, младенец…
— Ах так, — вскинулся Бредихин. — И ты желаешь получить? Пожалуйста.
Он обхватил Никишина поперек туловища, пытаясь приподнять и опрокинуть на пол. Но повалить грузного и сильного Никишина было не так-то просто. Упершись в подбородок противника обеими ладонями, Никишин оторвал и отбросил его от себя. Бредихин упал на кровать, но тотчас вскочил и навалился на поднявшегося с полу Ситникова. Никишин пришел на помощь Ситникову и все трое завозились, топчась по комнате, кряхтя и опрокидывая стулья. Когда минут двадцать спустя вся эта кутерьма прекратилась, никто из троих не смог бы вспомнить, как и почему она началась. Они стояли запыхавшиеся, растрепанные, громко дыша и приводя в порядок одежду. Глаза их весело поблескивали. Бредихин подергал за нитки, болтающиеся на курточке Ситникова:
— Вот тебе завтра ваш Петроний, или как его, пропишет за оторванную пуговицу. Он из тебя отбивную с луком сработает.
— Пришью до завтра, — сказал Ситников небрежно.
— Вишь ты, — усмехнулся Бредихин. — Не запугаешь, значит? Это ладно. — Он быстро обвел комнатку зоркими, прищуренными глазами. — Ну, коли так, получай за храбрость.
Он нагнулся и, подняв закатившуюся к порогу пуговицу, отдал её Ситникову. Потом с маху уселся на кровать, задребезжавшую хлипкими пружинами, и подтянул выше колен мягкие пимы.
— Ну что, поморы, как жить дальше будем?
— А ты сам как думаешь, мудрец?
Никишин остановился возле кровати и, взявшись обеими руками за её железную спинку, иронически поглядел на Бредихина сверху вниз.
— Я? — тотчас и с живостью отозвался Бредихин. — А что я? Вот мореходку кончу весной — и айда в море. А там…
Бредихин широко взмахнул рукой, словно открывая взорам друзей дальние морские просторы.
— Да. Хорошо это, — сказал со вздохом Ситников.
Он стал у печки, прижавшись спиной к её теплому округлому боку, и поднял голову, будто вглядываясь в распахнутые Бредихиным просторные дали.
— У тебя вот прямой путь. Ясный. Море, далекие страны, может новые, неоткрытые земли…
Маленькое личико Ситникова со впалыми сероватыми щеками стало задумчивым.
— Да. Хорошо это, — повторил он тихо и прибавил, наклонив голову набок, словно извиняясь: — А я, ребята, в учителя думаю.
— В учителя? — пожал плечами Никишин. — Но такой профессии, по-моему, не существует. В России во всяком случае.
— Что-то ты того, — сказал Бредихин, поводя пальцем вокруг головы. — Рехнулся малость. Как же не существует, когда в одной твоей богоспасаемой гимназии верных два десятка учителей, если не больше?
— Учителей? — прищурился Никишин.
— А кого же, по-твоему?
— По-моему? По-моему, чиновников, самых обыкновенных чиновников, которые ничем, абсолютно ничем не отличаются от чиновников любого другого ведомства или департамента. Тот же куцый мундир, та же обывательская мелкая душонка, та же тухлая обыденщина и как высшая мечта — к Новому году Анну на шею или Станислава в петлицу и по протекции какой-нибудь именитой тетушки повышение в должности. И заметьте, всё это в лучшем случае, а в худшем — это махровый черносотенец и тайный агент охранки.
— Портретик ничего, — усмехнулся Бредихин. — И в общем довольно похоже. Что скажешь, Павлуха?
Ситников передернул худенькими плечами:
— Но не все же такие. Есть же люди, у которых идеалы…
— Что, что? — перебил Никишин. — Идеалы? Ах, это которые — сейте разумное, доброе, вечное? Да?
— Да. Именно. Да. Сеять разумное, доброе… — подхватил с горячностью Ситников, но Никишин не дал ему докончить:
— Позволь, позволь. Это кто же будет, по-твоему, сеять? Петроний? Адам Адамович или Прокопус Галах? Они, значит, будут внушать тебе высокие идеи добра и справедливости? Их ты считаешь своими учителями?
— Нет! — выкрикнул Ситников тоненьким, вздрагивающим голоском. — Нет. Сто раз нет. Но именно потому, что они, вот такие, существуют, мы и должны идти…
— Ну и иди, — зло проворчал Никишин.
— И пойду, — выговорил Ситников запальчиво.
Никишин посмотрел в ситниковское взволнованное лицо и отвернулся. Взгляд его упал на Бредихина, который, сидя на кровати, поглядывал то на одного спорщика, то на другого. Никишин сердито уставился на него и с силой тряхнул спинку кровати, за которую держался во всё время перепалки с Ситниковым.