Мое счастливое детство
Шрифт:
А тут мне шепчет папа: не иди ни на какие предложения. Биться, но не идти на поводу противника. Я и говорю:
– Никакой прописки не будет. У нас уже есть одна – московская – другой нам не надо.
– А мы и не спрашиваем – надо – не надо. Давай, десяти с тебя хватит по первости. – И достает ремень кожаный. Теперь понятно, что за прописка такая, и вдруг вижу, сбоку кто-то его палкой бьет по голове. Прохор от неожиданности повернулся, ты, мол, что, шкет делаешь. А этот шкет, Изя, отвечает:
– Это наша московская прописка.
Тут уже я к Прохору подскочил и – никто и не
Да в довершение все наши набросились на пришельцев.
В общем, вышибли их из палаты, а тут – воспитатели. Двое. Их и наш. Суд да дело. Конечно, Прохор ни на что не жалуется. «Западло» [6] . Да и понять невозможно, чем это Прохор так порвал брюки. И рубаху. Оказалось, «об гвоздь».
6
Западло – запрещенное по правилам уголовников действие. В частности – жалоба.
Так вот закончилась наша «прописка». Другие вещи нас волновали гораздо больше. Это голод. И еще раз голод. И холод. Но если спишь вдвоем, да накрывшись матрасом и двумя одеялами, и не раздеваясь – жить можно. Мы и старались – жить. Но, как говорится, не украдешь – не проживешь. Воровать – надо.
Вот мы с утра до вечера и бродили по проулкам села либо вокруг сельского магазина, который работал два раза в неделю.
Зимой, в 1941–1942 годах, было совсем худо. Когда мы видели воспитателей, начинался вой и плач. Выли мы – старшие, плакали – младшие. Уже не просили еды. Супа или каши. Только хлеба. Воспитатели, к нашему удивлению, плакали вместе с нами. Конечно, мы исследовали все амбары в деревне. Но пробраться в амбар не так-то просто. С одной стороны – собака. С другой – все сделано добротно, по-сибирски. Но во дворах села часто везло. Видя нас, хозяйки кричат:
– Эй, пацанчики, дрова не сложите?
Да конечно. Да немедленно. И получалась даже поленница. А мы, конечно, – вареную картошку. Соль на столе. И порезанное, немного, сало.
– Да берите, берите, мы знаем, ваш дом голодует. Да и у нас не очень-то, мы жа советские колпозники, – и тетеньки недобро усмехались.
А мы сало несли и кусочки отдавали маленьким.
Конечно, летом и осенью была полная благодать. И крапива, грибы, ягоды, орехи. А рыба! Севрюга хватала крючки на раз. А у кустов уже костерок. Севрюжку в лопух и в угли. Нет, такой вкусноты ни один царь не ел.
Да к осени 1942 года стало у нас налаживаться хозяйство. Появились три овцы. Давали молоко. Корова. Правда, старенькая, но тоже воспитатели что-то от нее получали. Сделали загон и запустили кур. И петуха, конечно. Даже лошадь сельсовет дал. С телегой.
Все мы, вакуированные, в один голос просились работать по сельскому хозяйству. И быстро все схватывали.
А летом 1942 года колхоз предложил нам поработать на посадке картошки. Да потом – осенью – уборка.
Жизнь стала налаживаться. Вдруг Изе пришло письмо аж из Америки. От союзников. Родственники обнаружили Изю через Красный Крест и сообщили, что сделают все для воссоединения.
Правда, Изя коряво ответил, что поедет, только когда увидит, что его друг перший, Маркел, то есть я, устроен и, главное, сыт. И еще написал, что он, Изя, своих не бросает.
К концу 1942 года директор нам объявил, что часть детского дома отдается для инвалидов Великой Отечественной, нас не трогают, а один корпус переселяется в детский дом аж под Омском. Но мы рады. Нас не переселяют, еда есть, хоть ее, конечно, не хватает.
Директор сказал, так как мы будем жить совместно с инвалидами войны, что и питание будет лучше.
Ах-х, хорошо-то как. Мы друг другу подмигивали, корчили рожи, но в школе вели себя хорошо. Еще бы, инвалиды войны будут рядом.
Да и наш директор готовился. Завезли койки с перильцами, матрасы, одеяла очень даже теплые (мы их и сгружали). Правда, валенок всего четыре пары. Почему? Да потому, безногих много.
Мы онемели. Как-то инвалид-то инвалид. Но еще не поняли до конца мы, пацаны этой войны, что такое инвалид войны на самом деле. Пока же мы видели, как на кухню заносят ящики картонные. Уже понимали, в каком – консервы. А в ином – яичный порошок.
Тут меня потянул Изька, подвел к щелке дверной на кухне.
Наш повар быстро рассовывал по карманам халата банки с яичным порошком, пакеты с какао, консервы с тушенкой. Я обернулся. По коридору шел Прохор, наш враг. Но здесь уже не до вражды. Нас же обворовывают.
Я только мигнул. Прохор понял все с «полумига». Мы тихонько прошли за поваром в его комнату – и! Тут началось.
Повар кричит – «бандиты», «грабители». Но кричит шепотом. А мы вынимаем из-под одеяла банки американской помощи. Да какие. И не видели, и не мечтали, и не нюхали точно.
Еще бы! Тушенка свиная. И говяжья. (Головы свиньи и коровы.) Какао. Яичный порошок. Мы уже пробовали. Ах, до чего вкусный. А часть пакетов вообще видим впервые. Например, такие круглые, резиновые, их надувать можно. Через несколько лет, уже в Москве, я узнал – называется это, ворованное поваром, презервативом и в пищу не идет.
Да, жаль, что повар наш так и не попал в армию. Уж не знаю почему. Говорят, у него паховая грыжа. Мы уже знали, что находится в паху. Но это «грыжей» не называется.
В общем, уцелел повар, хоть и испугался. Его испуг мы ощущали несколько недель. В том смысле, что за завтраком чай был сладкий и хлеба – достаточно. Даже в перловой, золотистой каше каплями проблескивало масло.
А директор кричал:
– Мальчики, мальчики, помогать!
Мы хватали шапки, у кого есть, и выбегали на крыльцо.
У крыльца стояли трое розвальней. А в них люди. Но они почему-то не выходили. Сидели, лежали. Хорошо закрытые тулупами. Но не выходили. Будто ждали чего-то. И тут мы поняли. Ждут они нас. Нянечки говорили нам, как, кого и за что ловчее брать, чтобы нести в палату. И все плакали. Старались, конечно, незаметно, но куда там. Очень даже заметно. А думали нянечки о своих. Которых или нет, или вот так где-то, бедолагу, несут в госпиталь.