Могила Густава Эрикссона
Шрифт:
И тут я забыл обо всём. С высоты моста я увидел церковь Петра и Павла на Городянке, которую выстроил в своей охотничьей резиденции «Тетеревиные садки» внук Мономаха Ростислав Мстиславович Смоленский почти девять веков назад. Крестово-купольный храм строгих пропорций был подсвечен со всех сторон. Я представил его посреди дремучего леса, росшего здесь в XII веке на противоположной древнему Смоленску стороне Днепра. А в первой половине XVII века, когда Смоленск был литвинским, храм стал главным собором католического монастыря и в нём висели подлинники Рубенса, Тинторетто и Гвидо Рени. Потом я представил, как в начале 60-х уже совсем старенький Барановский возвращает этот храм к жизни. Дух у меня перехватило, и я подумал, что этот храм и всякие там синюшные упыри находятся в разных реальностях.
Я не спеша перешёл мост через Днепр и первый раз увидел стены и башни Смоленской крепости. Светало. Я пошёл по набережной к руинам моста, по которому
Дойдя до руин старого моста, я представил себе Дмитрия Дохтурова, смотрящего, как поредевшие батальоны дивизии Коновницына последними оставляют Смоленск в ночь на 18-е августа. А на противоположной стороне Днепра, озарённая чудовищным пожаром большого города, светилась своей барочной красотой Нижне-Никольская церковь.
Я словно провалился в прошлое. Вынырнуть из него мне помогло рассветное солнце, с трудом пробившееся из-за туч и вырвавшее из мрака золотые маковки кафедрального собора, словно парящего над городом. И я полез на Соборную гору. А чего? Врач мне сказал ходить, я и ходю.
Карабкаться в гору мне пришлось минут пятнадцать, что в свете последних событий было утомительно. Но, наконец, я оказался на Соборной площади и долго бродил вокруг Успенского собора, осознавая, что такой красоты мне ни в Германии, ни в Италии видеть не доводилось. Русские зодчие отличались от европейских прежде всего выбором места для своих творений, храм ставили не где попало, а так, чтобы человек часами мог смотреть на него, как заворожённый. И не зря этот храм строили почти сто лет, а Наполеон, захватив Смоленск, выделил целый батальон вюртембергской линейной пехоты для его охраны. А ещё привиделось мне, как в 1611 году последние защитники Смоленска во главе с архиепископом Сергием и князем Петром Горчаковым, не желая сдавать польским варварам свою святыню, подрывают пороховые склады и взлетает на воздух древнее Успенье, построенное ещё Владимиром Мономахом на своём княжеском дворе.
Я зашёл внутрь церкви и был поражён красотой пятиярусного иконостаса, созданного всего за 10 лет великими украинскими мастерами со смешными фамилиями Трусицкий и Дурницкий. Помолился у одной из главных святынь Успенского собор – над латами Святого Меркурия. Если всего один смоленский витязь, с ног до головы закованный в броню мог покромсать столько могучих и достойных батыров хана Бату, – всё происшедшее под Танненбергом становится понятным. Когда под мрачным напором Орденских хоругвей польские рыцари и литвины, в свойственной им героической манере, говно роняя, поскакали с поля боя в соплемённые им леса, не побежали только три небольших смоленских полка пеших латников. И сошлись на Зелёных Лугах под Танненбергом две истинные доблести: немцы защищали свой дом, смоляне защищали честь червлёных знамён Руси. И полегли на Зелёных Лугах почти все потомки Святого Меркурия, но поле боя осталось за сыном Ульяны Александровны Тверской, к чему возглавляемые им поляки имеют очень сомнительное отношение.
От Соборной горы я дошёл до Вознесенского монастыря, в котором несколько лет воспитывалась дочь смоленского стрелецкого головы, ставшая царицей всея Руси. Но Нарышкиных я, мягко выражаясь, люблю ещё меньше, чем гомосексуалистов, особенно их Петрушу Бесноватого, который относится и к тем, и к этим. Мне как-то больше нравятся Милославские. Поэтому там я не задержался и бодро зашагал под горку через Лютеранское кладбище на Варяжки.
Добравшись до Варяжек, я присел передохнуть на лавочку напротив древней Иоанно-Богословской церкви. Ни одному древнерусскому городу, наверное, так не везло с князем, как повезло смолянам с Романом Ростиславовичем, построившим этот храм рядом со своим княжеским дворцом. Роман войну не любил и был не по меркам того времени человеком порядочным, человеколюбцем и бессеребренником. Поэтому и терял всё время Великое Киевское княжение, положенное ему по праву. Ну не смог он выдать Андрею Боголюбскому на верную расправу всех киевских бояр с семьями после убийства младшего брата Андрея Глеба Юрьевича. И вернулся к себе в Смоленск, где всю свою казну и гривны, занятые у киевских жидов, истратил на открытие школ, в которых учились все горожане, вне зависимости от происхождения. А при своём соборе Иоанна Богослова открыл первый на Руси прообраз университета. Уровень культуры и образования в Смоленске при Романе Ростиславовиче был самым высоким на Руси, даже выше, чем в Новгороде. А когда князь умер, оказалось, что казна его пуста и хоронить его не на что. Смоляне сошлись на вече, собрали деньги и похоронили своего любимого князя с немыслимыми почестями в подаренном им городу Иоанно-Богословском храме. Интересно, почему Андрей Боголюбский – Святой и Благоверный, а Роман Смоленский к лику Святых не причислен? Наверное, он не любил что-либо получать по блату. В любом случае, отдохнуть в компании такого милого и славного человека было чрезвычайно приятно.
Дальше мне предстоял неблизкий переход от Варяжек до Смядыни. Выглянуло солнышко, листопад в том году был поздний. Прекрасная погода для прогулки. К тому же приехать в Смоленск и не побывать на месте, где происходили события, лёгшие в основу одной из главных легенд Древней Руси, – невозможно. Через сорок минут, ничуть не устав и любуясь запоздалой золотой осенью, я добрёл до каменного креста, на месте которого Горясер приказал Торчину заколоть Святого Страстотерпца князя Глеба. Жигимонтова пустошь вся пестрела под солнечными лучами, потеплело, будто вернулось бабье лето. Я долго и с интересом лазил по следам археологических раскопок древнего Борисоглебского монастыря.
А мой путь лежал к главной точке моего маршрута. Ещё издалека я увидел устремившуюся в небо на Свирской горе церковь Михаила Архангела – самый немыслимый и пронзительный храм Домонгольской Руси. Построил её Давид Ростиславович, тот самый «Буй Давид» из «Слова о Полку Игореве», младший брат Романа, занявший Смоленский стол после его смерти. Полная противоположность брату. Этакий корсар средневековья. Всю жизнь носился по Юго-Западной Руси, постоянно воюя со всеми соседями, с половцами, домогаясь Киевского стола, который в отличие от брата так никогда и не получил. Смоляне его ненавидели, вече два раза объявляло ему войну, а он эти восстания жестоко и кроваво подавлял. Ну, в общем, персонаж сугубо отрицательный, можно бы написать прогон и объявить его блядью, если бы не одно «но».
Именно этому человеку мы обязаны тем, что в Домонгольской Руси расцвёл редкостный по красоте цветок под названием «Смоленско-Полоцкая архитектура». «Буй Давид» несколько раз овладевал Полоцком и перевёл оттуда в свою вотчину артель каменных дел мастеров. Каменных дел мастера тогда были на вес золота. А цену этой артели золотом и не измерить. Помимо Свирской церкви рядом с дворцом Давида Ростиславовича они построили князю Троицкий собор на Кловке, Спасский собор в Чернушках и ещё четыре церкви в Смоленске. Они же, уже после смерти Давида, строили церковь Параскевы Пятницы на Торгу в Новгороде, Троицкий собор во Пскове, церковь на Вознесенском спуске в Киеве и две церкви в Старой Рязани. Говорят, что Смоленско-Полоцкая архитектура – это аналог западноевропейской готики. Но это не так. События действительно одного времени. Но события абсолютно разные. И то и другое очень красиво. Готики осталось много. Развитие же Смоленско-Полоцкой архитектуры было остановлено губительным монгольским нашествием, и из всех перечисленных храмов сохранились только два: Параскева Пятница на Торгу в Новгороде, но она подвергалась перестройкам в более поздние эпохи, и Свирская церковь, дошедшая до нас в первозданном виде. Так вот если хотите моё субъективное мнение – нет ничего более величественного и нет ничего более устремлённого в небеса, чем церковь Михаила Архангела на Свири.
После чуда на Свирской горе у меня началась эйфория. Красота, безусловно, спасёт мир, если не подразумевать под ней публичный дом. Сюрреалистичное осеннее солнце окончательно очистило позднеоктябрьское небо от туч, оставив на нём только лёгкие белые облачка, и расцветило окрестности во все оттенки золотого и багряного. Усталости я не чувствовал и совсем забыл, что последний раз ел вчера вечером. Меня словно подхватил солнечный ветер. В голове вертелся любимый бобовский «Навигатор», и вот так
С арбалетом в метро, с самурайским мечом меж зубами,
В виртуальной броне, но чаще, как правило, без *2
я и оказался на Королевском бастионе. Удивительная у нас земля. Неисповедимым путём Господним очень многое разрушившееся и исчезнувшее в других краях у нас сохраняется. В том числе – и построенное руками человеческими. Итальянцам для изучения генуэзской архитектуры приходится приезжать в Судак и Балаклаву. А голландцам, чтобы увидеть единственный сохранившийся в Европе нидерландский пятиугольный бастионный форт, а именно такие крепости считались в 1-й половине XVII века высшим достижением фортификационной мысли, – дорога в Смоленск. А обязаны мы этой редкой диковинке нашему царю Владиславу Жигимонтовичу. «Какому такому Владиславу Жигимонтовичу?» – спросите вы, – «Не слышали за такого». Отвечу. Он более известен под погоняловом Владислав IV Ваза, король Польский и Великий князь Литовский и Русский. А в 1610 году Семибоярщина раскороновала Васю Шуйского и избрала Владислава на Московский престол, на котором он вполне легитимно и значился до октября 1612 года. В Москве он, правд, никогда не бывал, всё недосуг, знаете ли. Московскую же корону Владислав любил на себя надевать аж до 1634 года, до Деулинского перемирия, и титулом Московского царя хлестался направо и налево, пока в 1632 году боярин Михаил Борисович Шеин не сделал ему серьёзную предъяву.