Могила Густава Эрикссона
Шрифт:
Как раз в таком угаре, мол «я царь Московский, мне мороз нипочём, я выжил там, где мамонты замёрзли, в своём Смоленске что хочу, то и верчу» и начал Владислав Жигимонтович в 1626 году строить Королевский бастион.
Что только не повидала на своём веку эта суровая цитадель. Именно под ней в 1654 году впервые вышла на арену истории блестящая русская армия европейского типа. Её начал строить Патриарх Филарет для своего сыночка Мишеньки, давая приют и службу на Москве несчастным французским кальвинистам, немцам всех вероисповеданий, потерявшим человечий облик от Тридцателетней религиозной войны и от прелестей службы в Речи Посполитой, шотландцам, не могшим смириться с тем, что их Родины больше нет, и фламандцам, которых не слишком радовала испанская инквизиция.
в самую мясорубку, чтобы потом денег не платить, а воевали они плечом к плечу с ними, да ещё пытались чему-то научиться. Во-вторых, и немцы, и французы, и шотландцы, и прочие с удивлением узнали на Московии, что христианство – это вовсе не руководство, кого надо резать и жечь и по каким признакам, а, оказывается, вероучение о любви к ближнему своему.
Столкнувшись с этим абсурдом, вновь прибывшие вначале слегка ошалели, но уже в Первую Смоленскую войну воевали крепко, если не сказать героически. И очень жаль, что забыты у нас имена таких русских героев, как полковник Юрген Матейсон, который лёг со всеми своими рейтарами на Покровской горе, прикрывая отход русских войск Михаила Шеина. И как можно было забыть подвиг кирасир полковника Томаса Сандерсона, фламандской пехоты полковника Тобиаса Унзена и шотландской пехоты полковника Александра Лесли, которые спасли русскую армию под Жаворонковой горой от истребления и опрокинули хвалёных крылатых гусар?
Вволю повоевав за Московию, пришельцы врастали в эту землю костями и кровью и уже во втором-третьем поколении становились русскими православными людьми. И не случайно февральский стрелецкий бунт 1697 года против идиотских реформ Петра и засилья немцев с Кукуя возглавил бородатый стрелецкий полковник Иван Елисеевич с такой русской фамилией Цыклер.
Начал собирать русскую регулярную армию для своего сыночка Патриарх Филарет. Сыночек, к сожалению, править был не капобель. И продолжал это дело уже внук Патриарха Алёшенька. Тот был поспособней. И для поляков было страшным сном, когда в 1654 году явилась пред Королевским бастионом в Смоленске армия, которая по своим боевым качествам не уступала ни шведам, ни испанцам, ни голландцам. И были в этой армии и кирасиры, и рейтары, и драгуны, и пехота, очень похожая на испанскую, лучшую пехоту того времени. Были в ней генералы, полковники, майоры и капитаны. Причём к тому времени это были уже совсем не только иноземцы. Достаточно вспомнить, что в солдатском полку полковника фон Гутцена одной из рот командовал капитан Иван Петрович Савёлов, тот самый Савёлов, который в 1674 году станет одним из самых значимых Московских Патриархов – Патриархом Иоакимом.
А что поляки? А поляки просто доблестно сдались после первого же приступа. И это была далеко не самая славная победа новой русской армии, которую практически полностью уничтожил своими потешными, в прямом и переносном смысле, реформами Петруша Бесноватый. Об этой армии не знает обыватель, её славные победы не помнят иногда даже историки. Но даже самые скромные победы этой армии, такие, как победа под Смоленском в 1654 году, вряд ли стоит сравнивать с победой под Полтавой, когда измотанные двухмесячными переходами и не жравшие ничего четыре дня шведы, у которых боеприпасы были только для двух орудий, и которые в ходе этой фееричной войны стали догадываться, что фамилия их короля не Пфальц-Цвайбрюккен, а Ебанько, сдались Петруше в плен.
Кстати, незадолго до Полтавской битвы, в мае 1708 года, в казематах Королевского бастиона томился генеральный судья Войска Запорожского Василий Леонтьевич Кочубей. Да, да, тот самый «богат и славен Кочубей». И тут не могу удержаться от воздушного лобызания моему любимому Петруше Великому. Василий Леонтьевич был казаком очень влиятельным и представлял ту часть старшины, которая хотела быть «русскими», а не «руськимы». Узнав о готовящейся измене Мазепы, Кочубей известил об этом Петра. Но, как известно, пидорас пидорасу друг, товарищ и… и всё такое. Поэтому Петруша гнусному навету не поверил и благоволил себе подобному Мазепе до самого конца. А Василия Леонтьевича в Королевском бастионе жестоко пытали Гаврила Головкин и Петя Шафиров. Конечно, после пыток Кочубей признал, что был не прав. Тогда Головкин с Шафировым сказали ему «ты больше не вор». Шучу. Времена тогда были попроще. Поэтому отвезли Кочубея в Белую Церковь и там отрубили голову.
А ещё на Королевском бастионе в августе 1812 года обрели вечный покой два генерала – доблестный командир Сибирской драгунской бригады, коренной сибиряк, уроженец Бийского острога, генерал-майор Антон Антонович де Скалон и не менее доблестный командир 3-й пехотной дивизии 1-го корпуса Великой Армии дивизионный генерал Сезар-Шарль-Этьен Гюден, о котором Наполеон сказал: «Гюден давно бы уже получил жезл маршала, если бы можно было раздавать эти жезлы всем, кто их заслужил». Вечная память героям!
Я поднялся на пятый равелин, откуда солдаты обескровленных дивизий Паскевича и Капцевича три дня выбивали штыками наступавшую со стороны Красного отборную французскую пехоту маршала Нея. Высоко над равелином распростёр крылья бронзовый орёл, венчающий обелиск Софийского пехотного полка. А напротив него высоко в нереально ярком небе кружил огромный сокол и его перья переливались на солнце.
У меня оставалось ещё два с половиной часа до сумерек, и я пошагал по внешней стороне южных и восточных стен Смоленской крепости. По странному стечению обстоятельств, лучше всего стены и башни сохранились с восточной стороны, и именно там можно в полной мере оценить всю красоту «каменного ожерелья России». С холмов, на которых Фёдор Конь возводил своё детище, за счёт огромного перепада высот открываются фантастические по красоте виды на Восточное предместье. Надо отдать должное полякам, которые на протяжение двухсот лет предпочитали штурмовать Смоленск со стороны Восточного предместья. Вояки они, конечно, ещё те, за исключением солдат Понятовского, заваливших в августе 1812 года все эти холмы и овраги своими телами, но чувство прекрасного у них, безусловно, было развито.
Когда я переходил через Днепр, солнце уже садилось, и в его лучах Никольская часовня была похожа на сказочный пряничный домик.
Уже в темноте я добрёл до Привокзальной площади и взял билет на ночной автобус до Москвы. До автобуса оставался час, и я уныло курил возле вокзала, а внутри нарастало ощущение – праздник окончен. Меньше, чем через неделю мне надо было выходить на работу, с работы мне звонили всё чаще и чаще, и состояние моего здоровья звонящих уже совершенно не интересовало.
Я чувствовал себя, как сын кухарки, которому позволили вместе с барскими детьми посмотреть на Рождественскую ёлку. Вот она огромная и высокая стоит в бальной зале, усыпанная гирляндами, игрушками и огнями. Под ней лежат диковинные рождественские подарки, о которых кухаркин сын не может и мечтать. А теперь ему придётся вернуться на грязную кухню, и завтра будет Рождество и мать подарит ему калачик.
Мне стало нестерпимо грустно, я купил на вокзале бутылку «Старого Кёнигсберга», открыл её и сделал большой глоток.
ГЛАВА 4. ПУТЬ ДОМОЙ.
С местом в автобусе мне повезло. Я сел с правой стороны у окна и наивно понадеялся, что удастся задремать. Не тут-то было. На место слева от меня весело плюхнулась деваха, с первого взгляда напомнившая мне Оксану Пушкину. Такое же кукольное и хищное личико, намазанное толстым слоем тонального крема. А уже поверх этого тонального крема шли слои штукатурки. Волосы, изуродованные химикатами до такой степени, что стали как у куклы Барби. При том, что нам уже было хорошо к сорока пяти, прикид на нас был, как на девочке, наконец-то вырвавшейся из-под строгого отцовского контроля. А ещё от неё безбожно воняло очень дорогим по меркам Смоленска парфюмом, а у меня от этого начинается астма – не астма, боль в щитовидке – не боль, а так, что-то среднее.