Могила на взморье

Берг Эрик

— Дело не в этом. Я больше не хочу всего этого. Столько много жертв... ради чего?

Пьер не знал, что ответить.

— Не так ли, доктор Пьер, ты выполнишь мое желание?

Он догадывался, что она собиралась сказать, и именно так и произошло.

— Я хочу умереть.

После такой просьбы Пьер чувствовал себя так же, как другие люди — он был шокирован, потрясен, опечален и зол. Да, зол, потому что часто люди благодарны за то, что могут исполнить просьбы, которые им ничего не стоят, но злятся на тех, кто просит у них неисполнимого.

— Смотри, доктор Пьер, прошлой ночью мне приснился сон, в котором я ждала своего восемнадцатилетия и не могла дождаться.

А теперь, как по щелчку, я лежу здесь, дряхлая, как призрак. Я уже давно просила бога, чтобы он убил меня, но видимо сейчас расплачиваюсь за то, что никогда особо в него не верила. Ты моя последняя надежда, доктор Пьер, врачи всегда последняя надежда для человека, они еще важнее бога. Тебе не придется прилагать много усилий, я уже почти мертва, мне не хватает совсем не много, последней капельки, совсем чуть-чуть... Маргрете и Харальд тоже желают моей смерти, хотя передо мной и самими собой делают вид, что это не так.

— Но я, — не сдержавшись, выкрикнул Пьер, — этого не желаю!

— Даже если и так. Это не важно.

— Я давал клятву Гиппократа, — возмутился Пьер.

— Нужно изменить эту клятву, — энергично воспротивилась Эдит. — Врачи должны выполнять волю своих пациентов, а не мертвого грека. В библии написано, что отцу позволено продавать своих дочерей в рабство, ты знал об этом? Что всех, кто работает в седьмой день недели, нужно убить? Так же, как и всех мужчин, подрезающих бороду? Если бы все было так, пролилось бы немало крови, не правда ли? Поэтому эти бессмысленные наставления и были отменены, так как они уже не соответствуют времени. Видишь, доктор Пьер, то же самое можно сделать и с этой дурацкой клятвой.

— Эту дискуссию мы уже вели несколько лет назад, и тогда я сказал Вам то же самое, что и сейчас: мой долг сохранять жизни, а не заканчивать их.

— Но ты же не можешь ее сохранить, — крикнула она. — Только продлить. Я имею право на собственную смерть. Это мое мнение.

— А мое мнение заключается в том, что Вы еще далеки от смерти, иначе бы у Вас вообще не было своего мнения. Эта тема для меня закрыта. Вы очень рассердили меня, Эдит.

— Терпи. Клиент всегда прав.

Возмущение Пьера, и он сам понимал это, было частично наигранным. После того, как несколько лет назад Эдит уже просила его помочь ей уйти из жизни, он приготовил все, что для этого было нужно, и надежно спрятал в ящике стола. Он знал о болях Эдит, а прогноз выглядел и того хуже. Если смерть не освободит ее от болей, то самое позднее через два года ее жизнь будет состоять из одних страданий и горя. Он думал об этом каждый раз, проходя мимо ящика стола, иногда открывал его и смотрел на шприц со смертельной инъекцией, но всегда клал его обратно. Инъекции, которые он делал своей пациентке, на некоторое время уменьшали боль, но не избавляли от нее навсегда.

— Итак, где Вам особенно больно?

— Везде! — крикнула она. — Втыкай этот чертов шприц куда хочешь, не ошибешься, ты тупой доктор.

В знак протеста она отвернулась, и он ввел ей обезболивающее в руку, не встретив сопротивления с ее стороны. Было очевидно, что Эдит больше не собирается разговаривать с ним сегодня, но Пьеру было все равно.

— Лея рассказала мне о Вашем предостережении,— сказал он, не заметив какого-либо шевеления у Эдит. Забравшись под одеяло, она лежала, повернувшись к нему спиной.

— О том, что ее жизни угрожает опасность,— добавил он.

Никакой реакции.

— Ваши слова напугали ее.

По-прежнему никакой реакции.

Он закрыл докторский чемоданчик.

— Вы не должны этого повторять, Эдит. Это просто счастливый случай, что Лея вернулась,

и я не хочу, чтобы она уезжала. По крайней мере, пока. Может, скоро я уеду вместе с ней. Время покажет, никогда не знаешь, что нас ждет впереди. Мы только что встретились. Эдит, Вы вообще слушаете меня?

Так как она явно не собиралась отвечать, Пьер открыл дверь.

В этот момент, Эдит, все еще не поворачиваясь к нему, тихо сказала:

— Бедная Лея.

На кухне Маргретe Пьер наткнулся на стену из сигаретного дыма.

— Слушай, ты что куришь три сигареты за раз, или что здесь случилось?

Пьер открыл окно и входную дверь, чтобы выпустить дым, и сел за к Маргрете за стол с переполненной пепельницей. Обычно ему предлагали выпить чаю, но этим утром все было не так как прежде. Грусть и печаль висели над кухней как колокол, казалось, их можно было схватить руками, как этот голубой, застоявшийся, удушающий сигаретный дым. Жизнь в этом доме — это значит пахать, стареть, хворать или упасть замертво, больше ничего. От мужества, выдержки или веселья прежних дней в семье Петерсен не осталось и следа. Им никогда не жилось действительно хорошо. Но если бы у стен была память, то дом, в котором Пьер и Маргрете молча сидели рядом, мог бы вспомнить деловую суету, весенние субботники, работу в саду, детские дни рождения, праздники урожая, поедание вишневого пирога. В настоящее время этот дом и Маргрете вместе с ним, казалось, праздновали лишь уход времени.

Пьер всегда видел в лице Маргрете определенную силу и жесткость, но теперь оно показалось ему бескровным. Ее щеки были белыми и лоснящимися как моцарелла, подбородок обвис. Начиная с этого утра, она стала старой.

Когда ее мелкие глаза начали искать его взгляд, Пьер уклонился от вопроса, который боялся прочитать в них, подойдя к газовой плите, чтобы поставить воду для чая.

К счастью, она не собиралась преследовать его своим взглядом. Ссутулившись Маргрете осталась сидеть за столом, наполовину поглощенная сигаретным дымом и темнотой в комнате. Натюрморт печальной женщины.

Может быть, она впервые за долгое время, а может и вообще впервые, поняла всю величину своего жалкого положения. Вполне возможно, что этим утром Эдит своей просьбой открыла ей глаза на то, как изменилась бы ее жизнь, если бы к концу дня она стала свободной женщиной. Предложение, должно быть, поступило от самой Эдит, так как Маргрете никогда бы не отважилась даже мечтать о самоубийстве матери, не говоря уже о том, чтобы желать его. Но даже если бы это было и так, ее бы мучили невыносимые угрызения совести. Но теперь, когда эта мысль была проговорена и ее невозможно было забрать назад, она передалась и Маргрете и развилась у нее внутри.

Итог жизни этой сорокадвухлетней женщины, должно быть, был ужасен. Она выжимала каждый евро, но все равно не добивалась успеха. Она выписывала журналы, где были изображены роскошные дворцы, в то время как ее жилье находилось примерно в таком же состоянии как ее мать. Ко всему прочему, любовь не играла в ее жизни никакой роли, ну или, по крайней мере, почти никакой.

Несколько лет назад она поведала Пьеру, что познакомилась в Визмаре с неким Османом, совладельцем закусочной, где продавали шаурму. Она просила у Пьера совета, так как не имела опыта в любовных делах. Несколько дней она была счастлива, ее будто подменили. Но у Османа были другие планы. Он пригласил ее в свою закусочную, а потом взял с собой в квартиру друга. Дело — в этом случае можно обозначить это именно так — было закончено через десять минут. С тех пор Маргрете больше не видела Османа и насколько Пьер знал, это было ее последнее свидание.