Могила Ван Гога
Шрифт:
Нобуо лишился дара речи. Может быть, оттого, что отец перехватил инициативу, может, был поражен тем обстоятельством, что Ябуки до сих пор не утратил своей страсти к живописи. Вдруг это его последний порыв? Жаль его – с каким горячим нетерпением он ждет выздоровления. Нобуо совсем растерялся.
Его пребывание в Париже было кратким, но почти все время он проводил в больнице. Ябуки стало как будто полегче. Может быть, вернешься в Японию? – чуть было не предложил Нобуо, но прикусил язык. Теперь он уже не знал, надо ли увозить отца домой. Если он до такой степени одержим пейзажами Франции, то, может быть, ему лучше остаться здесь до конца. Однако для его товарищей это тяжелая нагрузка. Миссия Нобуо была исчерпана. Попрощавшись
Из больницы его везли в машине «скорой помощи» и в самолет внесли на стуле. Вещей с ним было немного – собственно, самое необходимое. Картина – всего одна, пейзаж, написанный на холсте № 4, который раньше висел у него в больничкой палате. Все остальное он просил послать отдельно.
Добравшись до Парижа, куда Ябуки не суждено было вернуться, Масако без определенной цели бродила по улицам. Елисейские поля были заполнены оживленной толпой – тротуары, террасы, кафе. Она шла прямо, руководствуясь картой Парижа, которую нарисовал сын, чтобы от не заблудилась, но в душе ее не было ничего, кроме любопытства. Елисейские поля были протяженностью примерно как Гиндза до 9-го квартала, и она прошла их в мгновенно ока. От площади Рон-Пуэн с фонтанами отходила платановая аллея. Масако вспомнила японского художника, который написал эту аллею, где гуляли редкие прохожие. Скоро будет площадь Согласия. Она устала и решила отдохнуть на верху каменной лестницы напротив. Оттуда, наверно, хороший вид. Ей навстречу спускались по лестнице молодые японцы – юноши и девушки.
– А тут что?
– Музей импрессионистов.
Они быстро исчезли из виду. Масако остановилась отдохнуть в зеленых зарослях на верхней лестничной площадке, вспоминая тот день времен их молодости, когда муж показывал ей картины. Как это уныло: куда ни отправишься – всюду картины. Но больше идти было некуда. Стоя на верху лестницы, она разобралась, как ей возвращаться. Триумфальная арка высилась в конце улицы, но ей показалось, что отель далеко отсюда. Однако одной ехать в такси не хочется. В чужой стране улицы казались такими чужими, и она невольно ощутила бесцельность своей прогулки.
Ателье мэтра Курэда было в 14-м квартале Парижа. Масако попросила швейцара своего отеля найти ей такси, сказала шоферу адрес, и тот без всяких проволочек привез ее к дому Курэда. За железными воротами находился внутренний двор, где стоял двухэтажный дом, ателье же, с проемом в стене фасада, располагалось в глубине. Ей навстречу вышла жена мэтра, потом из ателье выглянул он сам. Масако увидела Курэда, который был лет на пять-шесть старше Ябуки, и ей вдруг почудилось, что эти десять лет – просто иллюзия. Волосы его кое-где тронула седина, но и лицо и фигура остались прежними.
– Учитель, вы совсем не переменились.
– Что ж, мы уже не молоды, но и не слишком стары. Средний, так сказать, возраст. Вот следующие десять лет – уже пострашнее…
Голос его звучал приветливо. Видно было, что это человек сильного, прямого характера, и при этом великодушный. Такой, наверно, не солжет. Его работы были признаны талантливыми. Она подумала, что рядом с таким человеком Ябуки всегда чувствовал поддержку. Жена Курэда заварила японский чай. Оба они благодарили Масако за то, что она приехала в Париж, несмотря на столь дальний путь, выражали скорбь в связи со смертью Ябуки, и их слова западали ей в душу, как ничье другое сочувствие.
– Когда я сажал Ябуки на самолет в аэропорту де Голля, по правде сказать, душа моя противилась этому. Несколько раньше я, наоборот, стремился отправить его поскорей и беспокоился главным образом о том, удастся ли благополучно доставить его к самолету,
– Ябуки очень не хотелось возвращаться?
– Да нет, приезд Нобуо, мне думается, изменил его настроение. Может быть, он догадывался о своем состоянии.
– Он надеялся, что в Японии вылечится и сможет вернуться во Францию. Странно, что он, казалось, совсем не чувствовал неловкости передо мной. Позволял делать с ним что угодно – словно я просто еще одна медсестра. Иногда вспоминал свою отчаянную жизнь в Париже, говорил о работе, и по прошествии времени даже неприятные воспоминания стали ему милы. Потом ему стало хуже, и реальность словно отдалилась от него, он путал Японию с Парижем, говорил что-то по-французски. Порой начинал пристально всматриваться в свою картину, висящую на стене палаты, таким взглядом, словно хотел войти в этот пейзаж. Все же, я думаю, хорошо, что мы были при нем до самой смерти. Если б он умер на чужбине, как бы он, наверно, чувствовал свою оторванность от нас.
Лицо у мэтра Курэда было растроганное. Жена Курэда заговорила о том, как Ябуки однажды захотелось жидкой рисовой каши по-японски, и она ему приготовила. Хоть и прожил во Франции семь лет, а все же, видно, на японскую еду потянуло. Да, сказал Курэда, я тоже, как заболею, прошу не суп, а японскую кашу.
– Однако в тот раз господин Ябуки впервые о чем-то таком попросил меня. Видно, думал, что нехорошо это, раз он по собственной воле изменил свою судьбу.
Ее слова нашли отклик в душе Масако. Однажды вечером у Ябуки внезапно начались приступы удушья, потом состояние улучшилось, а за два-три дня до этого он ждал прихода Нобуо и, не дождавшись, попросил Масако позвонить сыну. Когда Нобуо пришел, он вдруг заговорил с ним о картинах.
– Я отказался от своих картин, благопристойных, во всех отношениях законченных полотен. Начал работать свободно, писать так, как хочется. Работал – сколько работалось. И вот стало наконец выходить по-моему – около года назад. Мне надо ехать обратно как можно скорее. Мои картины забудут меня. Нельзя ли поспешить? Когда мне можно будет лететь?
– Но и здесь можно заняться делом. Может быть, доставить тебе эти картины?
– А как быть с натурой? Сюда ведь Уазу не привезешь… И не увидишь то поле, где он задумал самоубийство. – Ябуки поднял глаза, блестящие от лихорадки. Нобуо спросил:
– Кто это он?
– В следующий раз я тебя туда свожу. В молодости моим учителем живописи был Ноаи, который учился у Вламинка. [1] Ноаи боготворил Ван Гога, говорил, что любит его больше родного отца. Эти слова потом стали знамениты. Так вот, есть во Франции деревня, где умер этот художник, которого он чтил больше отца. Природа там тиха и безыскусна. Поедем вместе, а? Хорошо бы попасть туда, когда в мэрии объявляют о свадьбе. Церковь там превосходная. Стоит со времен позднего средневековья. Уж не знаю, сколько она видела рождений и смертей человеческих. А он натолкнулся на похоронную процессию, выходившую из церковных дверей, и подумал: вот, скоро и мне… И застрелился из пистолета на поле за церковью…
1
Морис де Вламинк (1876–1958) – французский живописец-пейзажист.