Могила Ван Гога
Шрифт:
Впервые в жизни Масако вышла из самолета на иностранный аэродром. Вместе с молодым попутчиком миновала таможню, добралась до автобуса. Юноша оказался служащим какого-то торгового дома, было ему лет двадцать восемь – чуть побольше, чем ее сыну Нобуо. Автобус стремительно помчался по дороге, вскоре въехал в город, покрутил по старым улочкам, и вот уж завиднелась Эйфелева башня, показалась Сена. Масако скользнула взглядом по затихшему городу, улицам-аллеям. Вот и приехала, мелькнула у нее мысль. Кое-что было уже знакомым. Интересно, где эта тесная площадь Божу с выходящими на нее ветхими строениями? – когда-то ее запечатлел на полотне Ябу-ки, муж Масако. Словно его отлетевшая душа вела ее по этой чужой земле. Вот уж не думала она раньше, что выберется сюда.
Отель, куда ее направило туристское агентство, был маленьким и уютным, недалеко от Триумфальной арки, возле парка Монсо. Здесь они и поселились – человек двадцать, участвовавших в этой
– Желаю приятно провести время.
– Спасибо. Думаю, в городе встретимся.
Так она простилась с юношей. Ее комната была на четвертом этаже. Цвели деревья в парке, согретые ярким солнечным светом. Решив пока отложить звонок мэтру Курэда, Масако присела на кровать – она и не подозревала, что так устанет. Двадцать часов полета. Мэтра Курэда она собиралась посетить завтра, а сегодня, как советовал ей Нобуо, хотела пройтись пешком по городу. Быть может, дух Ябуки, скончавшегося пять месяцев назад, будет рядом с ней витать по Парижу, где муж провел семь лет жизни…
О том, что Ябуки Дзёкити заболел, она узнала прошлой зимой. Пришло письмо от мэтра Курэда – длинное, взволнованное, – где говорилось, что Ябуки болен, лежит в больнице, решено делать операцию и далее – о вероятном исходе.
«Поверьте, я очень хорошо сознаю, до какой степени неуместно теперь извещать Вас обо всем этом. И господин Ябуки не раз говорил: „Я оставил жену и сына. И что бы ни случилось со мной, я сам по себе“. То есть он считал себя одиноким. Однако дело в том, что он был несколько стеснен в средствах, и нынешние хлопоты, связанные с больницей и операцией, легли на плечи его товарищей. Если бы в результате операции ожидалось полное выздоровление, я ни в коем случае не стал бы нарушать Ваш покой. Однако ему поставили роковой диагноз – рак легких, и, когда его выпишут, мы не сможем обеспечить ему место, где бы он мог лечиться и получать надлежащий медицинский уход. Разумеется, ему не сказали правды, и он нетерпеливо ждет, когда он выйдет из больницы и снова начнет работать. На Европу же надвигается суровая зима. Мы, его друзья, обсудив положение, пришли к выводу, что, может быть, ему лучше будет продолжить лечение в Японии. Пока еще мы ни о чем его не извещали, и – надеюсь, что Вы меня понимаете, – прежде всего хотели бы узнать Ваши намерения, а также мнение Вашей досточтимой семьи…»
Прочитав письмо, Масако сразу задумалась о том, как к этому отнесется Нобуо. Семь лет назад, когда Ябуки внезапно объявил, что оставляет работу в Университете Искусств и немедленно едет во Францию, Нобуо, тогда пятнадцатилетний, как раз собирался сдавать экзамены в среднюю школу второй ступени В молодости Ябуки два года обучался живописи в Париже. С тех пор и карьера, и судьба его складывались благополучно: адъюнкт в университете, он должен был вскоре получить звание профессора. А теперь вдруг он, словно одержимый, не думая о последствиях, хочет бросить работу и лететь неведомо куда. Масако не могла взять в толк этого сумасбродства, да и сыну предстояли экзамены. Она настаивала на том, чтобы подождать два года, ну хотя бы год, но Ябуки не только не внял ей – он явно стремился покинуть жену и сына.
– Я знаю, чего я стою. Но с живописью у меня теперь не выходит. Если ничто не переменится, скоро я вообще не смогу писать. Если же я снова вернусь туда, к своей исходной точке, я, может быть, начну работать по-настоящему. Мне нужна свобода. И я хочу, чтобы и ты существовала отдельно от меня и считала себя свободной. Думаю, что Нобуо когда-нибудь все это поймет. – Ябуки без конца повторял одно и то же.
Получив расчет, он тут же вылетел в Париж. Когда она опомнилась, все бури уже миновали, они с сыном остались одни. Нобуо возненавидел отца. Осыпая упреками человека, пренебрегшего своим долгом перед близкими, он также возмущался и эгоизмом, свойственным профессии художника. Само слово «искусство» вызывало в нем отвращение. Немногого же стоит это искусство, если можно взять и начать все сначала.
Так начались мытарства матери и сына. Масако на дому занималась кройкой одежды в европейском стиле и как-то сводила концы с концами; через три года придумала оригинальное платье с аппликациями. Затем занялась изготовлением корсажей с искусственными цветами на груди и букетов для невест. И вот теперь, когда минули эти семь лет, она уже была преподавателем в школе искусства цветов.
Если бы известие о болезни Ябуки пришло год назад, Нобуо попросту разорвал бы письмо, не придав ему никакого значения. Это был мужественный юноша, умевший подавлять тяжелые чувства. Масако не вычеркивала Ябуки из книги посемейной записи – и потому, что опасалась, как бы это не повредило сыну при поступлении на службу, да и в глубине души, пожалуй, она все еще ждала возвращения мужа. Нобуо закончил университет и поступил на службу. Масако знала, что еще со студенческих времен у него
– Что же мама думает делать?
– Видишь ли, он может доставить окружающим много хлопот, а потом все равно умрет под забором. Нельзя и Дальше возлагать на его друзей такое бремя, надо что-то предпринять.
– Об отце я не думаю. Честно говоря, не хотелось бы иметь с ним дела. Однако он все-таки член семьи и в таком положении… Выходит, без нашего вмешательства не обойтись.
Масако была обрадована рассудительностью Нобуо.
Конечно, можно было и отмахнуться, однако родственным долгом пренебрегать не подобает, и они решили, что единственный выход – это перевезти его в Японию и положить в больницу. Ябуки Дзёкити уехал за границу, отринув все, что у него было; прошло семь лет – что же он там обрел? Нобуо обменялся письмами с мэтром Курэда, взял очередной отпуск и вылетел в Париж.
Однажды во время его отсутствия Масако позвонил владелец картинной галереи Косэ. Он, давний знакомый семейства, тоже извещал о болезни Ябуки. Масако не без колебаний спросила:
– Мы не получаем известий от Ябуки. Не причинял ли он излишних хлопот вашему дому?
– Что вы, совсем напротив, Ябуки-сан присылал в год не больше одной-двух картин, я даже недоумевал, как он там ухитряется сводить концы с концами. Я-то думал через год-два устроить в галерее его персональную выставку…
Масако, попрощавшись, повесила трубку. Она давно не видела работ мужа, а уж теперь выставка – пустая мечта. Ябуки все принес в жертву, но она оказалась напрасной – и Масако невольно становилось тяжело при этой мысли. Сколько бессонных ночей провела она в горе и муках, в тоске и ненависти к нему, к мужу, и все же бывало, что начинала опять ждать того дня, когда он, открыв новое в искусстве, позовет к себе жену и сына… Все эти семь лет время разбивало ее хрупкую мечту, а она пыталась сложить осколки, и вот конец художника-неудачника – пожалуй, чересчур плачевный. Однако, каков бы ни был исход, Ябуки все же остается отцом Нобуо.
Нобуо тогда бродил по зимнему обледеневшему Парижу, в кварталах, где только что отшумело рождество. Масако приехала в Париж в пору его короткой осени, и, когда она смотрела на желтеющие деревья парка Монсо, ей казалось, что она плывет в неведомую гавань. На проспекте перед гостиницей прохожие были редки, стояла тишина, как в деловом квартале в выходной день. Пройдись неспешно – и окажешься прямо у Триумфальной арки. Завернешь за угол квартала – и вот уже оживленные Елисейские поля. Смешавшись с людской толпой, Масако не раз обернулась, чтобы взглянуть на красивый фасад Триумфальной арки. Есть ли где-нибудь еще столь же великолепный символ Парижа? Интересно, что думал об этом Ябуки?… Может быть, усмехнулся бы: как ты банально рассуждаешь… А Нобуо Триумфальная арка наверняка попросту на глаза не попалась.
Явившись к больному отцу, Нобуо сделал вид, что случайно узнал о его болезни, оказавшись в Париже в туристической поездке. Мэтр Курэда был очень внимателен к больному. Ябуки, удивленный приездом сына, пристально вглядывался в него. Нобуо держался отнюдь не по-свойски, и Ябуки с некоторым изумлением, поражаясь быстротечности времени, смотрел на сына, ставшего светским человеком. Заговорили о болезни. Ябуки сказал, что операция прошла удачно, состояние неплохое, для беспокойства нет оснований. У него уже сложилась идея будущей работы, и он с нетерпением ждет дня выписки из больницы. Еще он добавил, что, оправляясь после операции, он успокоился душой и, как только сможет ходить, охотно покажет Нобуо те пригороды Парижа, где он писал с натуры. По пути туда есть замечательные леса, попадаются старинные замки, предназначенные теперь на продажу. Страшно дешево, но, чтобы в них жить, нужен ремонт, да и все удобства там устроить – это бешеные деньги, никто и не подступается. Иногда совсем близко подойдет лось, но ничего дурного тебе не сделает. Леса густые, отправишься на закате, не знаешь потом, как выбраться, – самое подходящее место для художника… Он улыбнулся. Нобуо только слушал. Особенно хороша долина Уазы. Правда, здесь легко впасть в банальность. Помнишь, наверно, пейзажи Сислея. Неподалеку от Уазы стоит памятник Дюпре. В деревне поодаль есть домик – я тебе его покажу, – в нем жил Домье. Этот домик ему облюбовал Коро, предложил пожить некоторое время, тот и переехал не долго думая. В этом же домике и умер. Вот сговоримся с тобой – и поедем. Еще я каждый год, как выезжаю с мольбертом на природу, бываю в деревушке по соседству, пишу там пейзажи. Это недалеко от могилы Ван Гога. Виды там превосходные. Хорошо бы и меня, когда я умру, похоронили в том же месте. Там кладбище есть. Кстати, сколько еще Нобуо здесь пробудет?