Могусюмка и Гурьяныч

Задорнов Николай Павлович

Отец Никодим уверял, что придется скоро церковь закрывать. Рабочие не хотят ее посещать, говорят, что не может церковь стоять на частной заводской земле и содержаться на деньги заводоуправления. Все смеялись.

Верхоленцев просил Булавина найти медвежью берлогу.

— Мы слыхали, ты заядлый охотник, Захар Андреич, и что у тебя среди лесников есть приятели-медвежатники. Мы, когда шли сюда, мечтали сходить на берлогу.

— Это можно, — отвечал Булавин.

— Сначала на берлогу, а потом возьмем тебя с собой проводником

на ловлю Могусюма. Как ты думаешь, Захар Андреич, ведь мы можем перехватить этого зверя у Медведева? Пойдешь с нами?

— Нет, увольте, — ответил Булавин капитану. — На Могусюмку я не пойду.

— Что так?

— Да ведь у нас с ним неписаный договор, — ответил купец, — друг друга не обижать.

— Так, что же, ты с ним приятель, что ль?

— Как же! Друг друга не трогаем.

— Смотрите, Захар Андреич, я заставлю. Под пистолетом пойдет любой в проводники, — шутя сказал Верхоленцев.

— Заведем не туда, — возразил Захар. — Кто урман знает, не пойдет на Могусюмку. А кто пойдет, тот леса не знает, боится его. Вот сосед у меня есть, тоже торговец, руками бы задушил Могусюма, а сам за околицу не выйдет.

— И другие не пойдут?

— Волей? Никто!

— Вот стачка! — сказал Верхоленцев. — Но постой, Захар Андреич, что же ты жалеешь его? Ведь Могусюмка грабил купцов.

— Это уж такой обычай старый. Мы только его придерживаемся. Договор не с нами, а уж так ведется: русские не трогают башкир, башкиры — русских. Могусюмка беспокоил своих купцов, а наших не трогал. Трогал, но редко... Могусюмка ведь горя много хватил, — рассказывал Булавин, — он человек смышленый, многое видит. Вспыльчивый, я его знаю, он может убить, если видит несправедливость.

Все с интересом слушали Захара. Похоже было, что Булавин сочувствовал Могусюмке.

— Что же, вы полагаете, он не разбойник, а жертва и снес много несправедливости? — спросил Верхоленцев.

— Эх, Владимир Христофорович, — ответил Захар, захватывая в горсть бороду. Ясные и чистые глаза его вцепились в капитана. — Что же хорошего для башкир, если вырубают леса, сгоняют их с насиженных мест. Конечно, тут и их баи не меньше повинны. Нынче продают корабельные леса на рубку. Являются промышленники и справляют лес на продажу.

— Так Могусюмка прав, по-вашему? — спросил Керженцев.

Булавин не сразу ответил, слегка махнул рукой, как принято в решительных случаях у торговцев.

— А поставьте-ка вы себя на его место. Можно ли тут стерпеть? Скажите сами...

Даже здесь, в доме купца, офицеры видели сочувствие забастовщикам и неприязнь к компании.

Помянули про дружбу башкирина с Гурьяном.

— Наш Дрозд считает Гурьяныча зачинщиком всех волнений на заводе, — сказал Верхоленцев, — так сказать, тайной пружиной всего. Он — основа, душа. Оказывается, приезжал перед сходом, пригрозил, что плохо будет тому, кто «выдаст», как он выражался. Он не сектант?

— Нет, — ответил Булавин.

— Все дороги

ведут к нему в лес. Тирлянский управляющий Посошков хочет найти людей, которые выследят его. Говорят, что все дружки его — сектанты. Дрозд считает, что как только возьмут Гурьяныча — забастовка прекратится.

— Говорят, что он очень красив, — заметил Керженцев, обращаясь к Настасье. — Я слыхал о нем много и часто думаю, почему он, лучший мастер, художник своего дела, бросил мастерство, ушел в леса, стал разбойником в народном понимании этого слова.

— Да ведь он убил мастера Оголихина, — сказал Булавин.

— Я думаю, дело не в этом, Захар Андреич! — воскликнул Керженцев. — Причина тут, верно, другая... Тут любовь! Любовь, господа, даю голову на отсечение!..

Керженцев взглянул на Настасью Федоровну в надежде на ее сочувствие, но вдруг заметил, что она смущена. «Боже мой, — подумал он. — Как она хороша сейчас!»

Он украдкой любовался Булавиной.

Пастухов, сидевший весь обед молча, думал, что причина повсеместных волнений в нездоровой экономике, что любовь простых людей на каждом шагу топчется в грязь ради корысти и что борьба за личное счастье у рабочих неотделима от общего дела.

Учитель в эти дни мрачен, прокуренные усы его давно не стрижены и свисают на губы. Руки сухи и темны, как у рабочего.

Сидели допоздна. Керженцев был в ударе и все чувствовал, как смотрит на него странно Настасья Федоровна — словно хочет что-то спросить. Щеки ее рдели.

Захару этот офицер нравился тем, что зла никакого к Могусюмке не питает, хотя и ранен им. Он видел в этом признак большой силы и характера.

— Вообще, тут черт знает, что за порядки, — говорил Верхоленцев. — Уж казалось бы Верб — немец, аккуратный человек, а что он смотрел? Говорят, Гурьяныч жил в пяти верстах от завода.

— Становой был тут, мог все предотвратить! — сказал хорунжий.

— Становой ведь по наущению и навету дьявольскому, — сказал отец Никодим, — перепорол тут башкир, упоенный слухами, что Могусюмка изловлен. А на сходе кто-то сказал ему, что Могусюмка появился в соседних деревнях, так он и выказал себя трусом, сразу уехавши с завода.

— Становой боится его как огня, — добавил Булавин.

Сам Захар немного побаивался и за себя и особенно за Пастухова. Купцы на базаре говорили, что это они подучили рабочих, надо бы обоих в тюрьму.

Поэтому Булавин задавал такой обед и приглашал офицеров, поил шампанским и обещал идти на берлогу. Дружба с ними отводила подозрения.

Приехал жандармский офицер Дрозд — высокий сухой блондин с тонко выкрученными усами и голубыми глазами. Он извинился, что опоздал.

— А мы решили, что вы не будете, и я просил за вас прощения у Настасьи Федоровны, — сказал Верхоленцев. — Выпили без вас преотличное вино, — шепнул он.

— Я не в претензии! — отозвался Дрозд, усаживаясь к столу и мельком приглядываясь к блюдам.