Мои осколки
Шрифт:
— Так, новенький, — сказала она. — Далеко не уходи, позову тебя скоро на укольчик.
Я ответил: хорошо. Уходить далеко я не собирался, некуда было уходить. И не стал выяснять, что за укольчик, хотя и сказала Наталья Николаевна, что сначала нужно сдать анализы, а потом уже она посмотрит, что назначить.
Послонявшись по коридору, вернулся в палату.
Кто-то из женщин стал переодеваться, деликатно попросив меня отвернуться.
Я лег на свою койку и снова отвернулся к стене. Крашеная стена была в трещинках. Я подумал: интересно, что сейчас Коля делает? Зимой, конечно, во Владимировке не так замечательно, как летом, но тоже здорово. Сугробы под крышу. К колодцу и в туалет ведут узкие тропинки, расчищенные
Единственный, кто брезгует ходить на свалку, мой двоюродный, а следовательно Колин родной брат — Вовка. Он отращивает усики, каждый день наглаживает стрелки на брюках, чтобы щеголять перед девочками, рыжеватые волосы красит в черный цвет, и скоро ему в армию.
Потом за мной пришли, из зимней, в сугробах, Владимировки отправили в процедурную, где я сразу заподозрил неладное. Велели на кушетку лечь боком, и еще пришли две медсестры, и одна стала держать мне ноги, другая руки и верхнюю часть туловища, и я, вывернув шею, увидел, что третья держит в руках огромный шприц с огромной, очень толстой иглой. Шприц был пустой, да и не видел я никогда, чтобы уколы делали такими.
— Потерпи, — сказали мне, протерев ваткой поясницу, там, где позвоночник, а затем, прежде чем почувствовать боль, я услышал страшный хруст собственных позвонков и хрящей.
Я терпел, хотя захотелось закричать, завыть, и я, стиснув зубы, только жалобно скулил. И, наверно, я терял сознание, потому что плохо помнил происходящее, помнил лишь боль, и еще, когда меня отпустили, снова увидел шприц — наполненный очень темной, черной почти, кровью…
Мне велели немного полежать, потом посидеть на кушетке, а затем я отправился к себе в палату. Я, как старик, еле передвигал ноги, голова кружилась.
В палате меня встретили сочувственно, все уже все знали, и, когда я лег на кровать, стали возмущенно друг с другом разговаривать: «Пункцию взять — это не шутки! Обязательно надо разрешение родителей!» — «Да от нее запросто инвалидами становятся, ноги отказывают». — «И пришел сам, главное, бедный. Я слышала, потом должны привезти на каталке». — «Значит, надо так. Для того и берут спинномозговое вещество, чтобы убедиться в диагнозе». — «Эх, жизнь…» — «Да какая у него, мальчишки, жизнь? Еще не начиналась…»
Я уснул. Спал сном глубоким и мрачным. Снился мне черт, с копытами, рогами, молчаливый, серьезный. Будто прогуливаемся мы с ним по берегу какого-то озера, и будто бы он, нечистый, — мой друг…
Проснувшись, я не мог встать с кровати: крови вытекло много, и она, пропитав сзади насквозь и трусы, и пижаму, и простынь, засохла. Сцепила одежду с постелью, словно клеем. Поерзал, помог руками — отодрался. Сел на кровати. Хотелось в туалет, но сил идти не было, и неудобно было в перепачканной кровью одежде. Потом все-таки решился, встал и на ватных ногах поплелся по коридору в туалет, — на посту сидела медсестра, та, сказавшая, что позовет меня на укольчик, и которая орудовала огромным шприцем.
Равнодушно взглянула, потом, когда я прошел, сказала в спину:
— Как чувствуешь себя?
— Хорошо, — ответил я, еле передвигая ноги.
Вечером пришла мать. Ей дали что-то вроде пропуска, в палату нельзя, лишь до коридора на нашем этаже между отделениями. Мы встали у окна, сумку она поставила на подоконник.
— Как дела, сынок? — спросила.
— Пункцию взяли, — сказал я, по разговорам в палате узнавший название процедуры. — Трусы надо другие, и штаны от пижамы испачкались.
Я повернулся спиной, и мать, увидев мою окровавленную одежду, ахнула и заплакала. Обняла меня, прижала, а я заплакал вместе с ней.
— Домой хочу, — сказал я, наплакавшись. — До Нового года выпишут?
А мать все плакала, не могла остановиться и ничего не отвечала.
Потом подошла и встала рядом полная женщина в пальто с меховым воротником, такой же дорогой меховой шапке горшочком, — мать моя была одета очень скромно. Не было у нее денег, чтобы наряжаться и следить за модой, работа тяжелейшая — стерженщицей — ящики неприподъемные ворочать и землей формовочной набивать, пенсия у бабушки 12 рублей, тут не разгуляешься. Да и нас кормить, поднимать: сестра старшая почти невеста, вот ей наряды нужны, и со мной одни траты — сама кусок лишний не съест, лишь бы мне, а в больницу и вовсе. Времена — кругом дефицит. Хорошо, что подружка у нее заводским буфетом заведует, нет-нет, что-нибудь подкинет. Но опять же — не бесплатно…
В руках меховой женщины сумки большущие, понятно, что тоже кого-то пришла навестить. И оказалось, того самого мальчика с шахматной доской из моего отделения. Сейчас в руках доски шахматной у него не было, были какие-то маленькие бутылочки, которые он вручил своей матери, а она ему взамен — такие же, но наполненные какой-то мутной оранжевой жидкостью.
Мне мать вместе с гостинцами принесла в бутылочке воду, потом, когда мы остались одни, умыла меня ею, велела немного выпить.
— Что это, мам? — спросил я.
— Водичка наговоренная, — сказала она. — Бабушка одна, которая лечит, дала. Завтра тебе трусы принесу другие, и трико. Потерпишь?
— Да, — сказал я.
Когда я отправился обратно в палату, мальчик прогуливался возле поста, под мышкой — шахматы. Я понял: меня ждет. Я отнес в палату все, что принесла мать, и мы познакомились.
— Саша, — сказал он и протянул руку.
— Юрий, — пожал я ему руку.
— Тебя вчера положили?
— Да.
— А я месяц здесь, и еще раньше лежал. У меня кровь не в порядке, эритроциты не в норме, и лимфатические узлы здорово увеличены. Хочешь потрогать?
Мне не хотелось, но я потрогал у него под ушами, там, где он показал, — жесткие здоровенные шишки.
— А у тебя что? — спросил он.
— Тромбоциты, — ответил я. — А в палате почти у всех — гемоглобин. Меня в женскую пока положили.
Мы нашли в коридоре закуток со столиком, кушетками и цветами в горшках. Расставили шахматы, и он сразу же выиграл у меня несколько партий. Я умел просто играть, то есть знал, как какая фигура ходит, и все, а он ловко ставил мне детский мат. Я бездумно гнался за фигурами, а он опытно и хладнокровно жертвовал то коня, то слона, и следом ставил шах и мат. Так ни разу и не выиграл у него. Потом опять стали говорить о болезнях, словно старики, и, в общем, это он говорил, я старался помалкивать, хотя и хотелось очень рассказать про пункцию и про то, как появляются на теле синяки от несильного прикосновения.