Мои осколки
Шрифт:
И вот, помню, прихожу из школы, заглянув предварительно в почтовый ящик, а конверт уже у сестры в руках, дразнит, драконит, заставляя то плясать, то песни петь. Начинаю конверт отнимать. Когда справиться со мной становится сложно, сестра закрывается в спальне, дверь на замок, шуршит бумагой, открывая конверт и доставая письмо, а потом начинает читать, посвящая меня после приветствия в таинства фотографического ремесла.
А я в ярости, я в бешенстве. Это же мое письмо! Это мне! На конверте стоит мое имя, и в скобках приписка, лично в руки, так почему кто-то, дразня, читает его мне вслух, хотя я и сам хорошо умею? Что за свинство?!
Сначала я луплю ногой по двери, а потом, когда сестра, продолжая читать, дает понять, что открывать не собирается, вышибаю ногой в тонком носочке толстенное стекло
И вот тут сестра по-настоящему пугается и открывает. Я реву, у меня истерика. Матери нет, прибегает бабушка, кругом осколки, и бабушка меня не ругает за стекло, интересуется лишь: не порезался ли.
Нет, все нормально. Нога в порядке, а вот нервишки на взводе.
И много было таких моментов, которые я запомнил. Например, когда я не хотел есть, сестра грозилась вылить мне суп за шиворот, и несколько раз свое обещание сдерживала. Опять детские слезы, истерика у меня и я весь в супе.
Матери с бабушкой тоже доставалось. Наряды новые нужны, допустим, подружкам купили, и ей, значит, нужно. И такие закатывает сцены, что матери волей-неволей приходится влезть в долги, но купить. А бабушку она и вовсе за человека не считала. Может быть, иногда и я обижал ненароком, но мне скидка — был мал, а сестра почти взрослая, должна была соображение иметь, так нет же, не имела. Пока мать была на работе, изгалялась над бабушкой всячески, и поколачивала, и обзывала грязно, а бабушка, святой смиренный человек, никогда никому не жаловалась. А уж про то, что каждое сказанное бабушкой слово сестра злобно цитирует: «Прохрипись!», знали все родственники. Когда дело происходило при посторонних, сестра говорила деликатно: «Баушк, прокашляйся, что ли!» Зная ее вздорный характер, никто не осмеливался с ней поговорить, объяснить, что это плохо, некрасиво для внучки, вынянченной этим старым человеком, да и вообще по-скотски. Она могла задать жару и учителю.
Мать, рано потерявшая мужа, всю жизнь посвятила нам и трудилась на тяжелейшей работе, лишь бы были сыты, одеты, не хуже других, ни в чем не нуждались. И на свою жизнь личную наплевала, и был лишь один момент, когда она пыталась это исправить, — вскоре после того, как меня выписали. Привела в дом, чтобы познакомить с нами, добродушного хорошего человека. Дядя Вася, представился он, пожимая мне руку. А сестра и здороваться не стала с ним и закатила такую истерику, такой скандал, что больше этот Вася в нашем доме не появился. Может быть, мать не захотела нового скандала, может, сам поостерегся. Но это был единственный случай, когда мать пыталась устроить свою жизнь. А я огорчился. Мальчику расти без отца трудно, некомфортно, да и понравился мне дядя Вася этот сам и то, что у него машина была, «Волга» двадцать первая, с оленем на капоте. Родственники тогда матери про сестру говорили: «Выдрать бы ее так ремнем, что позабыла бы, как на стуле сидеть! Взяла волю, а ты страдай!» Но мать только вздыхала. Выдрать сестру было некому, а мать, так же, как и бабушка, смиренный и святой человек, до скандалов не опускалась. Голос-то редко на нас повышала, не то, чтобы там ремень в руки. Когда сестра уехала, все мы вздохнули с облегчением. Но каждый ее приезд сопровождался истерикой, скандалом, безобразным поведением. Так продолжается и по сей день.
Я вышел из больницы после Нового года, в январе, когда новогодние каникулы уже прошли. И если раньше я учился кое-как, то за три месяца скатился и вовсе. Руководительница наша классная, не чаявшая больше меня увидеть, на радостях ставила мне троечки там, где светила твердая двойка. Спрос с меня был небольшой, устно выучил, письменно у кого-нибудь переписал, и порядок. Чего еще требовать от человека, совершенно не желавшего учиться? В классе было с десяток таких балбесов.
Старики, старшее поколение, практически всегда с ностальгией говорят, что сегодняшняя молодежь никудышная, и что мир катится, и что раньше, во время их молодости, все было иначе: розовые лужайки и голубые фонтанчики. Не верьте. По крайней мере, за свое поколение (родился я в 1970) могу сказать, что все было не так гладко.
Идеология. Вот что имело значение. Вот что помогало искоренять, направлять, просвещать. Не все было гладко и безоблачно, но были пионеры, пионервожатые,
И если даже тогда, при серьезной идеологической работе, все шло не так ровно, то что говорить про день сегодняшний?
Во дворе возле нашего дома тоже кипела жизнь. Ребятни было столько, что, построив самодельное хоккейное поле, все сразу уместиться на нем не могли, поэтому играли в хоккей по очереди, разбившись на несколько команд. Ребята постарше пили портвейн, носили модные в то время каракулевые шапки — подобие пилотки, только зимний вариант, — и задушевно в лютый мороз играли на гитаре возле подъезда. Песни из репертуара Макаревича, Никольского, Юрия Антонова. Девочки-ровесницы, с которыми мы, мальчишки, строили снежные крепости. Потом сидели внутри, в темноте, прижавшись друг к другу и чиркали спичками, воображая, что находимся в таинственном замке. Таня Филина, Наташа Калашникова, юные прелестные создания, в которых я по очереди был влюблен. В Таню — сильнее, потому как собственноручно сделал себе на левой руке татуировку: «ФиаТ». Аббревиатура расшифровывалась легко, и потому, чтобы избежать насмешек, быстро сжег татуировку марганцовкой. Про медсестру Тоню я быстро позабыл.
Татарин Рашид, постарше нас, наматывал на колеса своего «Минска» велосипедные цепи, прицеплял паровозиком с десяток санок и с ревом катал нас по вечерним улицам. Веселое было время, шумное. Мчались за ревущим мотоциклом на салазках, словно Кай за Снежной Королевой, а потом, когда Рашид не справлялся с управлением, все мы летели в сугроб.
С товарищем по кличке Чемодан, купив детский телефон, провели его с первого, где жил я, на четвертый, где жил он. Разговаривали. Он кукарекал в трубку, я подносил ее к нашей радиоле «Сириус-111», поставив пластинку Высоцкого или «Машины Времени». Оба собирали пустые пачки от сигарет, товарищ свою богатую коллекцию хранил в ободранном чемодане под кроватью. За этот чемодан и получил прозвище. Меня дразнили Букварем за любовь к книгам.
Парнишка из соседнего подъезда строил в подвале аэросани по чертежам из журнала «Моделист-конструктор». Мы ходили на ламповый завод воровать селитру и, смешивая ее с углем или обыкновенным сахарным песком, изготавливали взрывчатку. Селитру набивали в консервные банки или обрезки металлических труб, втыкали фитиль и, поджигая, отбегали подальше. Назывались самодельные взрывпакеты — «стартеры». Помню деревенского мальчика, приезжавшего в наш дом к родственникам, с костылями, без ноги. Лишился ноги, балуясь этими «стартерами».
Этой же зимой я едва не утонул. Перед домом были ряды гаражей, за ними — огороды, после них в бурьяне протекала маленькая речушка, в которую стекались сточные воды, канализация, за что речушку называли презрительно Вонючкой или Негодяйкой.
Зимой над Негодяйкой нарастал слой льда, под которым она безмолвно продолжала свою вонючее путешествие — вода стекалась в нее по огромным бетонным трубам из туалетов, городских бань, прачечных, вобрав в себя весь смрад, всю нечисть. Мы ходили с мальчишками по Негодяйке и проламывали лед, прыгая по нему ради озорства. И вот в такую-то самолично проделанную полынью я и провалился вместе с кусками льда. И сразу по шею в воду, пальто набухло, тянуло вниз и в темный тоннель, проделанный в снегу и льду течением. Зацепился за края обкромсанного жесткого снега и молчу, а товарищей никого нет — дальше озоруют.