Мои скитания (Повесть бродяжной жизни)
Шрифт:
– Чайку?
– Коли милость твоя и чайком бы погреться...
– Малай-й!
– подозвал он полового.
– Прибор к паре и на семик сахару... Да кипяточку, - и подвинул половому свои две копейки, лежавшие на столе.
Половой сунул в рот две копейки, схватил чайник и тотчас же принес два куска сахару, прибор и чайник с кипятком. Мой сосед молча пил до поту, ел баранки и, наконец, еще раз поблагодарив меня, спросил:
– А ты по какой ударяешь?
– Да по такой же! Вишь, зимогорю...
– Я тоже зимогор, уж десяток годов коло
Разговорились. Я между прочим сказал, что не знаю, как прозимогорю до водополья, и что сегодня ночевать негде.
– Эка дура! Да на завод к нам! У Сорокина места хватит....
– Да я не знаю работы...
– В однорядь выучат... Напьемся чаю, да айда со мной. Сразу приделят к делу... Он кое-что рассказал о заводе.
– У меня паспорта нет.
– А у кого он на заводе есть? Там паспортов не любят, рублем дороже в месяц плати... Айда!
Ввалилась торговка. На руке накинута разная трепанная одежонка, а на голове, сверх повязанного платка, картуз с разорванным пополам козырьком.
– Почем картуз?
– спрашиваю.
– Гривенник.
– А гривну хошь...
– Добавь семишку, за пятак владай!
Я купил засаленный картуз и дал зимогору. Мы зашагали к Волге.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ОБРЕЧЕННЫЕ
Сытный ужин. Таинственный великан. Утро в казарме. Работа в пекле. Схватка с разбойником. Суслик. Сказка и бывальщина. Собака во щах. Встреча с Уланом. Кто был Иван Иванович. Смерть атамана Репки. Опять на Волге.
Вспомню белильный завод так, как он есть. Приходится заглянуть лет на десяток вперед. Дело в том, что я его раз уж описывал, но не совсем так, как было. В 1885 году, когда я уже занял место в литературе, в "Русских ведомостях" я поместил очерк из жизни рабочих "Обреченные". Подробнее об этом дальше, а пока я скажу, что "Обреченные"-это беллетристический рассказ с ярким и верным описанием ужасов этого завода, где все имена и фамилии изменены и не назван даже самый город, где был этот завод, а главные действующие лица заменены другими, словом написан так, чтобы и узнать нельзя было, что одно из действующих лиц - я, самолично, а другое главное лицо рассказа совсем не такое, как оно описано, только разве наружность сохранена... Печатался этот рассказ в такие времена, когда правду говорить было нельзя, а о себе мне надо было и совсем молчать. А правда была такая.
Вечереет. Снежок порошит. Подходим к заводу. Это ряд обнесенных забором по берегу Волги, как раз против пароходных пристаней, невысоких зданий.
Мой спутник постучал в калитку. Вышел усатый старик-сторож.
– Фокыч, я новенького привел...
– Нук штож... Веди в контору, там Юханцев, он запишет.
Приходим в контору. За столом пишет высокий рыжий солдатского типа человек. Стали у дверей.
– Тебе что, Ванька?
– Вот новенького привел. Юханцев оценил меня взглядом.
– Ладно. В кубовщики. Как тебя писать-то.
–
– Давай паспорт.
– У меня нет.
– Ладно. Четыре рубля в месяц. Отведи его, Ваня, в казарму.
А потом ко мне обратился:
– Поешь, выспись, завтра в пять на работу. Шастай!
Третья казарма - длинное, когдато желтое, грязное и закоптелое здание, с побитыми в рамах стеклами, откуда валил пар... Голоса гудели внутри... Я отворил дверь. Удушливо-смрадный пар и шум голосов на минуту ошеломил меня, и я остановился в дверях.
– Лешай, чего распахнул! Небось, лошадей воровал, хлевы затворял!
Услыхал я окрик и вошел.
Большая казарма. Кругом столы, обсаженные народом. В углу, налево, печка с дымящимися котлами. На одном сидит кашевар и разливает в чашки щи. Направо, под лестницей, гуськом, один за одним, в рваных рубахах и опорках на босу ногу вереницей стоят люди, подвигаясь по очереди к приказчику, который черпает из большой деревянной чашки водку и подносит по стакану каждому.
– Эй, ты, новенький, подходи!
– крикнул он мне. Я становлюсь в очередь и тоже получаю стакан сивухи и сажусь к крайней чашке, за которой сидело девять человек.
Здоровенный рыжий безусый малый крошит говядину на столе и горстями валит во щи. Я напустился на горячие щи.
– Ишь ты, с воли-то пришел, как хрястает, поглядеть любо!
– замечает старичонка с козлиной бородкой.
– А тебе завидно, Ворона дохлая?
– Не завидно, а все-таки...
Свалили в чашку говядину. Сбегали к кашевару, добавили щей. Рыжий постучал ложкой.
– Таскай со всем!
Вкусно пахли щи, но и с говядиной ели лениво. Так и не доели, вылили. Наложили пшенной каши с салом... Я жадно ел, а другие только вид делали.
– Что это никто каши не ест?
– спросил я соседа.
– Приелась. Погоди с недельку, здесь поработаешь и тебя от еды отвалит... Я похлеще тебя ашал, как с воли пришел, а теперь и глядеть противно.
А я прожил на заводе слишком четыре месяца, а ел все время так же, как и сегодня: счастье подвезло.
Понемногу все отваливались и уходили наверх по широкой лестнице в казарму. Я все еще не мог расстаться с кашей. Со мной рядом сидел - только ничего не ел - огромный старик, который сразу, как только я вошел, поразил меня своей фигурой. Почти саженного роста, с густыми волосами в скобку, с длинной бородой, вдоль которой двумя ручьями пробегали во всю ее длину серебряные усы...
А лицо землисто-желтое, истомленное, с полупотухшими глубокими серыми глазами... Его огромная ручища с полосками белил в морщинах, казалось, могла закрыть чашку...
Он сидел, молчал, а потом этой жесткой, как железо, рукой похлопал меня по плечу.
– Кушай на здоровье. Будешь есть - будешь жив... Главное ешь больше. Здесь все в еде...
– А вот ты, дедушка, не ешь.
– Мне не к чему... Я умирать собираюсь, а тебе еще жить да жить надо... Гляжу я на тебя и радуюсь. По душе ты мне сразу пришелся...