Мои скитания (Повесть бродяжной жизни)
Шрифт:
Работа окончена. Мы омылись в чанах с опалово-белой свинцовой водой и возвратились в казармы.
Сегодняшняя работа была особенно трудная, на очереди были уже зрелые, клейкие кубики, которые готовы для поступления в литейную. Сначала товар в кубочную поступает зеленый. Это пережженный свинец, и зеленые кубики режутся легко, почти рассыпаются. Потом они делаются серыми, затем белыми, а потом уже клейкими.
Мы кончили работу в 10 утра, и из кубочной Иваныч повел меня на другой конец двора, где здоровенный мужик раскалывал колуном пополам толстенные чурбаки Дров.
– Тимоша, заместо
– Нет еще... Сашку хотел звать, да уж очень озорной... Больше никого нет, все кволые...
– А вот парня-то, возьми... Здоровенный...
– Дело... Так вали!
Я удивленно посмотрел, а старик и поясняет:
– Дрова-то колоть умеешь?
– Ну еще бы,-отвечаю.
– Так вот и работай с ним... Часа три работы в день... И здоров будешь, работа на дворе, а то в казарме пропадешь.
– Спасибо, это мне по руке... Взял колун и расшиб несколько самых крупных суковатых кругляков.
– Спасибо!
– Пятнадцать в месяц, - предложил Тимоша. Это был у меня второй день на заводе.
* * *
Тимошу я полюбил. Он костромич. Случайно попал на завод, и ему посчастливилось не попасть в кубочную, а сделаться истопником. И с ним-то я проработал зиму колкой и возкой дров, что меня положительно спасло.
Тимоша думал прожить зиму на заводе, а весной с первым пароходом уехать в Рыбинск крючничать. Он одинокий бобыль, молодой, красивый и сильный. Дома одна старуха-мать и бедная избенка, а заветная мечта его была - заработать двести рублей, обстроиться и жениться на работнице богатого соседа, с которой они давно сговорились.
Работа закипела - за себя и старика кубики режу, а с Тимошей дрова колем и возим на салазках на двенадцать печей для литейщиков. Сперва болели все кости, а через неделю втянулся, окреп и на зависть злюке Вороне ел за пятерых, а старик Иваныч уступал мне свой стакан водки: он не пил ничего. Так и потекли однообразно день за днем. Дело подходило к весне. Иваныч стал чаще кашлять, припадки, колики повторялись, он задыхался и жаловался, что "нутро болит". Его землистое лицо почернело, както жутко загорались иногда глубокие глаза в черных впадинах...
И за все время он не сказал почти ни с кем ни слова, ни на что не отзывался. Драка ли в казарме, пьянство ли, а. он как не его дело, лежит и молчит.
Мы разговаривали только о текущем, не заглядывая друг другу в прошлое. Любил он только сказки слушать - у нас сказочник был, бродяжка неведомый. Суслик звать. Кто он - никому было неизвестно, да и никто не интересовался этим: Суслик да Суслик.
Бывалый человек этот старик Суслик - и тоже, кроме сказок, живого слова не добьешься. А зато как рассказывал! Старую-престарую сказку, ну хоть о Бабе-Яге расскажет, а выходит что-то новое. Чего-чего тут не приплетет он.
– Суслик, а ты бывальщинку скажи.
– Ладно, про что тебе бывальщинку.
– А про разбойников...
И пойдет он рассказывать - жуть берет. И про Стеньку Разина, и про Ермака Тимофеевича, и про тружеников в Жигулях-горах, как они в своих пещерах разбойничков укрывали... До свету, иной раз, рассказывает. И первый молчаливый слушатель - Иваныч... Ляжет на брюхо во всю свою длину, упрет на ручищи голову и глядит
– Хорошие сказки Суслик рассказывает, - сказал я как-то старику, а он посмотрел на меня как-то особенно:
– Не сказки, а бывалыцины. Правду говорит, да не договаривает. То ли бывало... Ээх...-отвернулся и замолчал.
Хворал все больше и больше, а все просил не отправлять в больницу. Я за него резал его кубики и с кем-нибудь из товарищей из других пар ссыпал и его и свои на рамы. Все мне охотно помогали, особенно Суслик- старика любила и уважала вся казарма.
* * *
Был апрель месяц. Накануне мы получили жалованье и как всегда загуляли. После получки, обыкновенно, правильной работы не бывает дня два. Получив жалованье, лохматые кубовщики тотчас же отправляются на рынок, закупают белье, одежонку, обувь - и прямо одевшись на рынке, отправляются в Будилов трактир и по другим кабакам, пропивают сначала деньги, а потом спускают платье и в "сменке до седьмого колена" попадают под шары и приводятся на другой день полицейскими на завод, где контора уплачивает тайную мзду квартальному за удостоверение беспаспортных. Большая же часть их и не покупает никакой одежды; а прямо пропивает жалованье.
День был холодный, и оборванцы не пошли на базар. Пили дома, пили до дикости. Дым коромыслом стоял: гармоника, пляска, песни, драка... Внизу в кухне заядлые игроки дулись в "фильку и бардадыма", гремя медяками. Иваныч совершенно больной лежал на своем месте. Он и жалованье не ходил получать и не ел ничего дня четыре. Живой скелет лежал.
Было пять часов вечера. Я сидел рядом с Иванычеы и держал его горячую руку, что ему было приятно. Он молчал уже несколько дней.
В казарму ввалился Сашка вместе с другими двумя пьяными старожилами завода. Сашка был трезвее других, пиликал на гармонике, и все трое горланили чтото несуразное.
Я слышал, как дрожит рука Иваныча, какое страдание на его лице, но он молчит. Ужасно молчит.
– Сашка, ори тише, видишь, больной здесь, - крикнул я.
– А ты что мне за указчик? Ты знаешь, кто я!
– заревел Сашка, давно уже злившийся на меня.
Он выхватил откудато нож и прыгнул к нам на нары.
– Убью!
Это был один момент. Я успел схватить его правую руку, припомнив один прием Китаева - и нож воткнулся в нары, а вывернутая рука Сашки хрустнула, и он с воем упал на Иваныча, который застонал.
Я сбросил Сашку на пол. Все смолкло - и сразу все заревели:
– Бей его, каторжника! Добей его!.. И кто-то бросился добивать. Я прикрикнул и отогнал.
– Это наше с ним дело, никто не суйся!
Сашка со страшным лицом поднялся и бросился вниз по лестнице. Только его и видели. Сашка исчез навсегда. После Сашки както невольно я сделался атаманом казармы.
Оказалось, что обиженный сторож донес на него полиции, которая дозналась, что он убийца, беглый каторжник, приходила за ним, когда его не было, и обещала еще прийти. Ему об этом шепнул сторож у ворот...