Мои воспоминания (в 3-х томах)
Шрифт:
– - Генералы? Содрать их.
– - Это ведь декабристы.
– - Знаем мы этих октябристов. Содрать.
– - Ведь это же первые революционеры.
– - Оставить... А это что за генерал? (указывая на портрет Николая I работы Дау).
– - Это?.. Это Дау.
– - А, ну Дау так Дау. Пусть висит.
Когда попался в руки алфавитный список собственных имен, встречающихся в сибирских письмах моей бабушки за годы от 1827-го до 1855-го, было произнесено: "Ведь вот сколько имен, а ни у кого из них еще не было обыска..."
У меня было несколько интересных
– - А у вас в деревне интересный архив был.
– - Почему вы думаете?
– - Да как же: автограф Робеспьера, Бонапарта...
– - Как вы знаете?
– - Да Ленин нам препроводил -- из вашего архива в Борисоглебске.
Значит, совет был исполнен. Но на судьбу оставшихся вещей это не имело влияния. Через несколько месяцев я узнал, что Борисоглебская чрезвычайка получила от Ленина благодарность за бережное отношение к историческим ценностям. Только и всего... Что я здесь рассказываю, происходило уже после меня. Возвращаюсь к последним дням моего в Борисоглебске пребывания.
5 мая вечером я сидел у моих добрых знакомых и по просьбе хозяйки играл на разбитом ее пианино. Было половина одиннадцатого, и помню, что по просьбе хозяйки же играл я "Aufenthalt" Шуберта. Входит Елена Николаевна и говорит: "Вам надо уезжать". Оказывается, чрезвычайная комиссия приходила в дом; искали меня для расстрела. Любопытный допрос.
– - Где бывший князь Волконский?
– - Уехал под Москву.
– - Когда?
– - Первого числа.
– - Дайте ответственную расписку, что это правда.
– - С удовольствием.
– - Ну, все-таки мы дадим знать по уезду о задержании бежавшего бывшего князя Волконского. Кто он такой? Генерал? Военный?
– - Нет.
– - Царский чиновник?
– - Нет.
– - Так кто же он?
– - Бывший князь Волконский, литератор.
– - Литератор? Да? Где же он пишет?
– - Где -- довольно трудно сказать, а книги вот здесь есть; можете посмотреть.
– - Где его комната?
– - У него нет комнаты.
– - Где он спит?
– - В этой комнате.
– - Где его кровать?
– - У него нет кровати.
– - На чем же он спит?
– - Вот на этом диване.
– - Где его письменный стол?
– - У него нет письменного стола.
– - Где же его бумаги?
– - Что есть, то под этим столом.
– - Где его револьвер?
– - У него нет револьвера и никогда не было; да и стрелять он не умеет.
– - Ну как же! Когда понадобится, отлично подстрелит кого надо... Что в этих сундуках?
– - Зимние вещи, подушки, одеяла...
– -
– - В доме их никто не имеет и не прятал, но вы можете искать.
– - Что вы делали, когда мы пришли?
– - Книжку читала.
– - Какую?
– - Стихи Бодлера.
– - Покажите... Иностранная...
Так продолжалось в течение пяти часов: вопросы, обыск и все вперемежку с ругательствами. Прислуга трепетала; русский Франц лепетал и заикался...
"Вам надо уезжать".
После этого я ушел к моей старушке мещанке, чтоб уже не выходить от нее. Только было решено, что на другой день вечером, в десять часов, мне выйти на мост, -- мне принесут платье, чтобы переодеться.
Вечером я вышел. Деревянный мостик через сухой овражек, или, как у нас говорят, буерак, лежал в луне. Пылью дышал сухой воздух; тополя не трепетали... Мне передали солдатскую шинель и фуражку. На другое утро в четыре часа пришел Иван Кузьмич Краснобаев. С котомкой платья и котомкой белья, напутствуемые пожеланиями и булками старушки, мы вышли. У нее остались кое-какие мои рукописи и пишущая машинка. Она их после моего отъезда закопала в землю и через два года прислала в Москву. Машинка была совсем ржавая, а рукописи, когда я их развернул, рассыпались в моих руках... В двух верстах от города должен был ожидать нас верный человек с телегой. Мы пошли. Улица пересекала железнодорожное полотно. На полотне стоял часовой, он "товарища" не окликнул... У последних изб города на бревнах сидели, ожидая нашего прохода, Елена Николаевна и тот добрый приятель, который снабдил меня солдатской шинелью. Мы мельком простились и прошли дальше...
С южной стороны под Борисоглебском пески; идти не совсем легко. Солнце начинало греть -- вставал яркий, жаркий день... Наконец стала видна телега. Мы сели и развалились. До села Поворина двадцать верст; там имели у кого отдохнуть, было письмо, а до станции оттуда восемь верст. С южной стороны под Борисоглебском, за песками, начинается широкое займище -- так у нас называются пойменные места: тут слияние Вороны с Хопром; весной и осенью непролазно топко, а летом сухо, колко, тряско. Из гати хворост торчит, на мостках дырявые доски подпрыгивают... Вода в затонах рябится и серебрится. Взлетает чибис с хохолком, крылья подбиты и две лапки еще висят -- не успел подобрать... Река все ближе; пошли камыши... Нет-нет дыхнет болотной прохладой. А сверху печет. Телега стучит и толкается; сено колется и пахнет... Тихо в мире, грозно на душе...
И куда не обернешься,
Только небо да камыш...
ГЛАВА 14
Озверение
Я знал, что я осуществлял кроме бегства от людей еще и бегство из природы; путешествие в Поворино было последним с ней соприкосновением; волна революции выкидывала меня вон, после этого я три с половиной года провел на городской мостовой: булыжник, пыль, асфальт. Три с половиной года не видал, как хлеб растет, и часто думал: увижу ли когда?..