Моисей в Египте
Шрифт:
— А может быть, жизнь египтянина имеет иной вес, чем жизнь хетта? Ведь для египтянина главное — жить в мире, а не война до смерти, лишь бы воевать.
— Неизвестно, чья жизнь весит больше, но зато известно, что египтяне в плену бывают покорными рабами и работают так же, как приучены у себя дома. Настоящий же хетт всегда бежит из плена.
— Возможно! — живо подхватил купец. — Зато, наверное, известно моему любезному спутнику, что у хеттов нет ни одного такого большого и красивого города, как в Египте.
— Да, конечно, — согласился Магрубет, — мы, палистанские хетты, вообще все время воюем и ничего не строим.
— В том-то и дело, — осторожно нажимал далее Амути, — что мы за доблесть считаем жить в мире и трудиться ради прекрасной жизни, а воевать за свободу мы тоже считаем необходимым, но это уже вторая наша доблесть.
— Какая же для вас главная? — снисходительно осведомился Магрубет.
— Египтянин стоит на двух ногах, две у него доблести, а два обязательно порождает три. На двух доблестях покоится третья — достойная жизнь.
— Что ж, по-вашему у нас недостойная жизнь? — спросил Магрубет и не дожидаясь ответа, добавил:— Я бы не вырвался на свободу, если бы полагался на эти ваши три доблести. Когда-то из них составится счастье! Я сын хеттского вождя, и моя жизнь сама по себе достойна. Я настоящий хетт. Вследствие этого мне и суждено было доблестно уйти из плена.
Желая закончить разговор, он сказал это таким тоном, как если бы объяснял молодому непонятливому воину простейшие правила военной жизни.
То, что существует другой, по-своему разумный и оправданный своими божествами, взгляд на жизнь, совсем не похожий на египетскую мудрость, было давно известно Амути, примерно еще с тех времен, когда он познакомился с тем эгейским главарем, но впервые вот так спокойно, кратко и уверенно это выкладывалось ему как поучение, как сама собою разумеющаяся истина. Этот дикарь, вдвое моложе его, с полной убежденностью опровергает его, Амути, и ему, египтянину, даже нечего возразить. Ведь действительно любопытно поглядеть на того, кто вырвался из плена. Всем известно, что из Сешата рабы никогда не убегали. Если его необыкновенный спутник когда-то сделал это, то наверняка властитель Сешата много положил на то, чтоб такой позорный для него случай не стал достоянием всеобщей известности. Ведь вот он, этот хетт, стоит и смотрит с торжествующей усмешкой на отдаляющийся Сешат.
Амути был сыном главного храмового писца и двоим сыновьям дал это почетное положение. Его египетская любознательность не имела пределов. Благодаря ей, где только не побывал Амути, в какие только поездки, в какие края она его не толкала! Чего только не перевидел он на своем веку! При нажитом богатстве он сейчас мог бы спокойно сидеть дома и предаваться любимому занятию: разматывать и читать бесчисленные свитки папирусов, которые он собирал всю жизнь и берег как зеницу ока в специально построенном доме. Но Амути был легок на подъем. Стоило ему узнать о каких-то интересных событиях, происходящих где-нибудь за тридевять земель, как он тут же снаряжал свою барку с ходовыми египетскими товарами и немедленно пускался в плавание. Вот и сейчас он не смог спокойно переносить доходящие до Менефра слухи о том, что в Дажмете деревянная статуя Озириса начала говорить собравшимся на праздники людям живым голосом, и решил немедленно ехать туда посмотреть все своими глазами и послушать своими ушами.
Амути побывал у верховных жрецов разных менефрских храмов, чтоб посоветоваться насчет предстоящей очень непростой и даже опасной поездки. Дело в том, что Дажмет, как и несколько близлежащих городов, в связи с событиями последних лет стал проявлять враждебность к верованиям большинства номов. Дажметские жрецы стали поклоняться таким злым божествам, как Апопи, Сутех, Себек. Видя свою обреченность, они бросали вызов древней египетской религии. Это все можно было понять… Но чтоб Озирис стал выражать волю перед собравшимися громким голосом, такого еще не видывали нигде в Египте.
Жрецы очень глубокомысленно отнеслись к намерению Амути самолично поехать в Дажмет. Пренебрегая личными разногласиями, три дня подряд они собирались вместе для бесед. А вскоре ночью в дом к Амути постучался тайный посланник и попросил срочно перед отъездом побывать еще раз у верховного жреца Апейона. После визита к самому Птахотепу сборы ускорились, а поездка приобрела некоторый новый смысл. Вот почему Амути так не хотел брать с собой постороннего человека.
Однако купец хорошо разбирался в людях и сейчас уже не жалел о своем быстро измененном решении. Он доверился своему чутью, а оно подсказывало, что с его пассажиром связано нечто интересное. Не случайно он сегодня вспомнил того главаря пиратов. За долгую жизнь он убедился, что необыкновенных людей судьба посылает крайне редко. «Какая-то роковая тайна окружает этого человека», — сказал себе Амути и решил для начала во что бы то ни стало выпытать у хетта, как тот совершил побег из плена.
— Любезный спутник, — как можно доверительнее начал Амути, — я сегодня там, на берегу, не случайно спросил тебя насчет родства с эгейцами. Дело в том, что много лет назад мне довелось оказаться в плену у эгейцев, а свободу мне тогда подарил человек, которого ты чем-то внешне мне напоминаешь. Многие годы потом я не мог забыть этого и нередко возносил хвалу богам за то, что мне удалось избегнуть жестокой участи быть рабом на каких-нибудь галерах и погибнуть в плену, не увидев благословенного Египта. Вот почему я так хорошо понимаю тебя и почему так хочу узнать о том, как боги спасли тебя от Сешата.
— Все у вас, египтян, боги! — прервал его Магрубет. — Каким богам мне было молиться там, в каменоломнях? — он кивнул в сторону скрывающихся уже из виду скалистых берегов.
— Нам плыть долго, — радуясь завязавшемуся разговору, продолжал Амути, — садись вот сюда, в тень паруса, и я с благодарностью буду внимать твоему рассказу. Эй! Исахар! — обратился он к капитану, стоящему на корме. — Пусть подадут нам сюда гранатового соку, пока еще холодный, и копченой дичи!
Усевшись на мягкие тюки и глядя в бескрайнее, ярко-голубое небо Египта, Магрубет стал рассказывать:
— Как это и бывает, когда из-за молодой заносчивости не послушаешься своего опытного командира и сунешься в бою как раз туда, куда именно тебе запрещали, тогда и получается, что выручить тебя невозможно и ты в плену.
Было мне в ту пору шестнадцать лет, и я страшно негодовал втихомолку, что отец поставил во главе войска не меня, а Клеонта, своего старого, надежного соратника. Сейчас, вспоминая те события, я понимаю, что Клеонт со своим малочисленным отрядом оказался в тяжелом положении и с честью выходил из него, спасая людей и избегая поражения. Мне же казалось, что вот еще немного — и мы разобьем врага наголову. Стоит лишь броситься наперерез трем боевым колесницам, в который раз дерзко подъезжающим к нам и на всем скаку осыпающим нас стрелами. Именно это запретил мне Клеонт, причем грубо накричал на меня.
Десять моих воинов-сверстников устремились за мной и все оказались побитыми и схваченными. Троих убили на моих глазах во время нашей неудачной атаки, двое вскоре умерли в плену от ран, а четверо погибли уже в каменоломнях, не выдержав тяжелого труда; один покончил с собой, бросившись вниз со скалы.
Я был молодой и выдерживал самые тяжелые работы. Эти два качества и оценили во мне египетские надсмотрщики. И они не ошиблись. Через год с лишним я научился покорности и стал сильным, как рабочий вол. Меня берегли как хорошую рабочую скотину, предназначенную для долголетнего использования. По-своему они правильно делали. Я бы еще и сейчас, и еще много лет вперед таскал самые тяжелые камни.