Моисей в Египте
Шрифт:
— И сколько же всего длилось время неволи? — спросил Амути.
— Почти четыре года, — отвечал Магрубет. — В шестнадцать лет я попал в плен, а в двадцать снова был в родном войске, в родных местах. За эти годы я научился египетскому языку, приобрел право ничего на свете не бояться и никому не завидовать. Наконец вот чем обзавелся на жизнь…
Магрубет поднялся со своего места, не спеша прошел на нос, одной рукой поднял лежащий на палубе многопудовый бронзовый якорь, покружил им над головой и аккуратно положил на прежнее место.
Все на корабле наблюдали это, затаив дыхание. Воцарилась мертвая тишина. Лишь слышно было, как журчит вода за бортом под силой паруса. Амути такое видел впервые. Этот якорь поднимали на борт специальным воротом и сбрасывали с корабля четверо матросов.
Магрубет спокойно и медленно возвратился на место, и, когда снова уселся рядом с Амути, раздался дружный гул восхищения. Не обращая ни на кого внимания, Магрубет обратился к своему собеседнику:
— Может, это боги вместо меня поднимали якорь? — подождал немного и сказал, усмехаясь: — Нет, это я сам.
Амути покачал головой. Ему не понравилось такое легкомысленное отношение к богам.
— Не нужно думать, что боги следят за каждым нашим движением, держат нас под локти и определяют любой плевок. Разве мой любезный спутник будет отрицать, что никто, кроме богов, не мог подарить ему счастливую судьбу — родиться в семье властителя, да еще получить такую жизненную силу. Жизненная сила — божий дар! Но не об этом я хочу говорить, — купец дружелюбно подвинул Магрубету чашу с напитком, налитым из тонко выточенной каменной амфоры. — Я желал бы вот что узнать. Что труднее всего было переносить в плену — голод, жажду, работу, побои?
— Труднее всего было показывать покорность… Были минуты, когда я до крови кусал себе кулаки, чтобы спокойно перенести жестокие удары плетью и не растерзать надсмотрщика тут же на куски. Бывали ночи, когда я прокрадывался к спящим стражникам и также кусал руки, стоя над ними и зная, что еще нельзя их всех удушить.
Когда появился Леонх, мне стало во много раз легче, потому что ни одному из рабов нельзя было выказать своих чувств. Только за то, что я лелею в себе такие чувства, рабы загрызли бы меня до смерти или тут же выдали надсмотрщикам. Да, я хорошо понял, до чего подл бывает раб. Я также знаю, что рабство сидит не в теле, а в душе человека.
— Это интересно! А можно ли считать, что сила человеческого духа не зависит от того, велик и силен ли человек телом или, наоборот, слаб и тщедушен?
— Нет, не так. Когда, бывает, я вижу, что люди, не знающие меня, подобострастно восхищаются моим телесным превосходством, я лишь негодую про себя и презираю их потому, что они не знают, какие здоровенные и тупые, как скотина, рабы таскают на своих загривках камни в Сешате. Однако я хорошо знаю и ту истину жизни, что великий дух не поселяется в убогой тесноте маленького тела.
— А что же мой любезный спутник называет великим духом?
— Я бы сейчас поостерегся точно выражать это в словах перед таким умным и почтенным египтянином, но я знаю хорошо, что такое величие духа. Например, я мог бы сказать про своего отца, но предпочитаю, чтоб о нем говорили люди его возраста. А вот Леонх для меня был и остался самым блистательно-непогрешимым, великим человеком. Я любил его больше себя. Это и понятно. Но то, что он любил меня за что-то, по правде сказать, мне самому неведомое, вот это не один раз — много раз помогало мне шире шагать по жизни и не позволяло сбиваться на неверную походку.
Сила его духа была такова, что он взглядом заставлял рабов трепетать и валиться с ног. Нередко, глядя на надсмотрщика, он лишал его памяти, и тот по целым часам был словно во сне, не мог прийти в себя. От него я сам перенял какую-то часть силы его духа.
Леонх был, можно сказать, во главе нашего войска, но очень часто ложился на ночь спать на голой земле, отдав свой плащ и попону раненому и измученному походом простому воину. По закону располагая львиной долей добычи, после победного сражения он всегда проходил перед рядом стоящих воинов., всматривался в них, что-то замечал во взглядах некоторых и все без остатка делил между ними. Только конь, оружие и доспехи нужны были ему.
Сейчас я иногда думаю, что он предчувствовал недолгую жизнь и старался успеть сохранить ее в настоящей чистоте.
— Ты сказал, что Леонх был как бы во главе вашего войска. Как это понимать?
— Когда я вернулся, отец доживал последние дни. Мы с ним успели только объехать несколько владений разных наиболее известных хеттских вождей, побывать у них, и он умер, оставив со спокойной душой меня во главе своего войска. Все хеттские вожди из уважения к отцу льстили мне в глаза, но я-то замечал, что они очень сомневались во мне. Плен надолго оторвал меня от военной жизни и политики. Но со мной был Леонх. Он взял войско под свою железную и справедливую власть. Однако это была не командирская власть. Воины прекрасно знали, под чьим командованием они находятся. Все приказы Леонх отдавал только от моего имени. В учениях он больше распоряжался сам, а в битвах полную возможность повелевать предоставлял мне.
Два года я воевал и управлял войском вместе с Леонхом, и за эти годы у всех пропало сомнение в том, что наше войско в надежных руках. Что же касается политики, я быстро доказал всем, что намерен делать ее не в интригах и хитрых словопрениях, а мечом в боевых делах. Вообще мы с Леонхом считали, что, пока все кругом не прочувствуют нашу силу, нам следует уклоняться от всяческих посольств, союзов, свадеб, застолий и вечных клятв.
Недолго он пробыл со мной на этом свете, но я знаю, что его дух всегда, и даже вот сейчас, где-то недалеко витает надо мной. Когда в часы сна моя душа временно отлетает от тела, мы встречаемся с ним и вместе, как в былые дни, живем нашей общей жизнью.
Магрубет умолк. Амути также долго молчал, пораженный услышанным. Кто бы мог подумать, что за внешностью этого громадного, мрачного человека с тяжелым взглядом скрываются такие чувства! Но это, Амути чувствовал, — за едва приоткрытой завесой лишь малая часть, что ему удалось узнать про этого хеттеянина.
Немного выждав, египтянин снова начал издалека:
— А что же, твой друг также с недоверием относился к богам, как и ты?
— Он не «также» относился, — Магрубет нажал на интонацию, — за все время, что я был рядом с ним, я ни разу не слышал от него ни одного слова упоминания о богах.