Молчание посвященных
Шрифт:
– А Ваня Бурлаков?.. Алан Хаутов?.. А Шальнов Андрей?.. И даже минер Сашка Силин по прозвищу Громыхала.
– Силин – сволочь! Если бы он не предал нас, тогда, может быть, все ребята и ты, командир, были бы сейчас живы.
– Не предавал нас Сашка… Его рассудок просто не выдержал всего того. Старшему лейтенанту Силину судья – только бог.
– Только бог?! А мне в стране, им проклятой, каково с офицерской честью в нынешнем дерьме копаться?
– В дерьме ли ты иль в белом фраке, а честь либо есть, либо нет ее. Коли есть – дерьмо не пристанет.
– Еще
– Тогда… кровь смыть все должна. Так у русских испокон веку было…
– Чья кровь?
– Твоя.
– Жизнь в России – такое дерьмо, Сармат!.. Карамазовщина в обнимку со смердяковщиной, как говорит мой отец… Не хотим убивать, а убиваем. Грешить не хотим, а грешим – мелко, пакостно, как блудливые мартовские коты. И задницу у сильных мира сего вылизываем усердней крепостных холопов!
– По себе всех меришь, Савелов?
– Все по себе мерят. Скажешь, комплекс неполноценности профессорского сынка, с пеленок уверовавшего в свою исключительность и не выдержавшего ни одного экзамена, устроенного жизнью? Все гораздо хуже, командир.
Из-за струй на несколько мгновений снова появилось лицо Сарматова.
– В Афгане было проще, капитан? – спросил он.
– Проще. Там был ты, командир!
Сарматов печально покачал головой, и его изображение размыли струи усилившегося дождя…
Появившееся наконец осеннее солнце высветило отвесную гряду белесых скал у небольшого крымского городка Белогорска. От подножия гряды тянулись к горизонту обезображенные бульдозерами плантации виноградников. Устав от многочасовой гонки по крымским проселкам, Савелов свернул с основной дороги на каменистый проселок и остановил машину у одной из плантаций, вернее, у того, что от нее осталось. Бульдозеры тут постарались вовсю, виноградник напоминал поле битвы гигантских чудовищ, оставивших после себя на благодатных крымских почвах перемолотую в труху лозу. Громадные стаи тревожно галдящих ворон усиливали сходство этого места со скорбным полем недавнего сражения.
– Пейзаж после битвы идиотов с дебилами! – вырвалось вслух у остановившего машину Савелова. – Ненавижу!..
Неподалеку послышалось овечье блеянье, беззлобный собачий лай, и через минуту из кустов терновника вышел опирающийся на посох старик-татарин с десятком овец и в сопровождении старого пса. Он остановился в нескольких шагах от Савелова и, опершись на суковатый посох, с каким-то детским недоумением на морщинистом скуластом лице стал вглядываться слезящимися глазами в месиво, бывшее, по-видимому, когда-то опытной виноградной плантацией, о чем свидетельствовали воткнутые в землю таблички.
Кое-где на краю плантации поверженным лозам каким-то чудом удалось сохранить по несколько грузных, подернутых сизым налетом иссиня-черных кистей. Ступая с опаской по изувеченной земле, будто по минному полю, старик поднял из травы одну из кистей и протянул ее Савелову.
– «Черный принц» зовут, – сказал он. – Якши! Кушай, урус…
– Спасибо, ата! – принял виноградную кисть из его натруженных рук Савелов.
Овцы смирно стояли, старый пес
– Коняз Потемкин-паша сапсем мало-мало «Черный принц» у франков покупай, – продолжил пастух. – Гирей-хан пять лет мала-мала лоза сажай, потом много-много сажай… Джигит-татар за лоза ходи – в набег сапсем забыл ходи… Прадед Ахметка, дед Ахметка, отец Ахметка, я сам тоже, Ахметка, – стукнул старик в грудь высохшим кулаком, – всю жизнь за лоза ходи. Даже Узбекистан, куда нас, татар, Сталин высылай, Ахметка с виноград работай. Крым, слава Аллаху, возвращайся – опять за лоза ходи, маладой вино, сладкий, как урус-девка, делай. Сам Ахметка вино мало пей, Аллах не вели, Ахметка гость много жди… Теперь Москва говори – нет лоза. Нет лоза – нет гость. Зачем, урус, теперь жить старый Ахметка?..
– Дураков не сеют – они сами родятся, ата, – горько усмехнулся Савелов.
– Лоза сажать – виноград вырастай, радость вырастай, – вздохнул старик. – Сапсем не сажать, у люди душа емшан-трава зарастай, беда вырастай… Балшой беда скоро вырастай, урус.
– Согласен, ата, – уронил Савелов. – На разоренном поле вырастает только чертополох.
Старик покосился на него и перевел взгляд на стаю галдящих ворон.
– Ворон шибко кричит, собака нос в трава прячет – Аллах завтра снег давай.
Он прикрикнул на овец и, не прощаясь, ушел, шаркая резиновыми галошами с загнутыми носами, по тропинке, вьющейся среди зарослей терновника, обсыпанного крупными, как слива, черными плодами.
После его ухода Савелов позволил себе час поспать.
На одной из окраинных улочек тихого Белогорска при появлении «Мерседеса» двое мужчин, одетых по-домашнему, в шлепанцах на босу ногу, раскрыли глухие металлические ворота в высоком заборе: Савелова здесь явно ждали. Он приветливо кивнул мужчинам и въехал во внутренний двор, крышей которому служили переплетенные на решетках побеги виноградных лоз.
– Все в порядке, товарищ подполковник! – доложил ему вышедший из дома поджарый мужчина в темно-сером номенклатурно-комсомольском костюме и показал на двухместный гараж, в котором сиял никелированный бампер белого «БМВ». – Москва почему-то в последний момент поменяла вам машину на ту «бээмвуху». Заправлена под завязку. Еще четыре канистры бензина в багажнике, продукты в салоне. Салон опечатан.
– Кем?
– Сотрудниками, которых по приказу Москвы сменила наша группа. Документы на тачку они передали фрау, виноват, вашему сотруднику…
– Она в дорогу готова? – перебил сухопарого Савелов, почувствовав неприязнь к этому человеку.
– Который день сидит наседкой на чемода…
– Как ее зовут?
– Марика. Немка она… Наша, крымская.
– Значит, вы все тут крымские?
– Так точно, – почему-то смутился сухопарый и поспешил вернуться к прежней теме: – Пацана ее зовут Курт. Ему три года, а по-немецки шпарит, как настоящий фриц.
– Скажите фрау Марике: на сборы десять минут. Форма одежды элегантная, спортивная, макияж европейский.