Молчание посвященных
Шрифт:
– Никаких но…
– Но, как говорит моя мама Магда, человек, однажды взваливший на себя крест, обязан нести его до конца. Отказавшийся от своего креста – конченый человек. Может, это глупо, но я не хочу быть конченой женщиной, вам все ясно, герр Эдвард?
– Ничего не ясно.
– Я хочу быть рядом с вами.
Были в ее словах логика и какая-то неведомая Савелову женская сила. Это заставило его поверить в ее искренность и, отбросив ненавистную ему интеллигентность, мгновенно переосмыслить ситуацию.
– У вас, милая фрау Урсула, поистине «характер твердый – нордический», – пошутил он. – Но о непорочности ваших связей я лучше умолчу…
– Не возражаю. – Она засмеялась. – У меня тоже нет доказательств непорочности герра фон Зильбербарда.
В полусотне километров до Одессы им наконец удалось вырваться из зоны снежных зарядов. Яркое солнце на выбеленном безоблачном небе висело прямо над дорогой и слепило глаза. Урсула оглянулась на иссиня-черное небо, оставшееся за спиной, и зябко поежилась:
– Туча позади черная, как ночь, а там, впереди, все белое-белое, как саван. Такова реальность нашей жизни…
– Полагаете, что у жизни только две краски – черная и белая?
– К сожалению, мне часто приходится делать выбор лишь между этими двумя красками, герр Зильбербард.
– И всякий раз он оказывается выбором между гильотиной и Бастилией, не так ли, милая фрау?
– К сожалению…
– Да, похоже, мы – родственные души, – улыбнулся Савелов, но улыбка его была невеселой.
– Проблема в том, что даже самим себе мы не всегда можем объяснить свой выбор, – задумчиво произнесла Урсула и отвернулась к окну.
Больше она не проронила ни слова до самой Одессы.
У поста ГАИ перед въездом в город милиционер поднял было жезл перед иномаркой, но, увидев немецкие регистрационные номера, дал отмашку.
– Уф-ф, пронесло! – выдохнул Савелов.
– Возьмите себя в руки, Вадим, – положила ладонь на его руку Урсула. – Бог не оставит нас…
У причала Ильичевского порта покачивались на швартовах два белоснежных пассажирских теплохода и тяжелой черной глыбой возвышалась корма готового к отплытию парома Одесса – Варна. Десятка два автомобилей выстроились в очередь на таможенно-пограничный контроль. Перед дверью таможни возбужденно тусовалась большая толпа челноков с необъятными баулами, сумками и чемоданами. В стороне от них, будто окруженные невидимой запретной зоной, стояли люди с отрешенными лицами и печальными глазами – молдавские местечковые евреи, навсегда покидающие страну.
– Нэ гуртуйтэся, громодяны мешочники, шо я казав, усим миста хватыть! – наседал на толпу таможенный чиновник. – В пэршу чэргу прошу громодян, видбувающих на ПМЖ у Израиль. Ваш тэплохид видбувае пэршим. Будь ласка, громодяны, дайтэ прохид.
– Капиталисты, блин, как и местечковые, тоже обслуживаются без очереди, – громко констатировал кто-то, и внимание озлобленной толпы перекинулось на подкативший к контрольно-пропускному пункту белый «БМВ» с иностранными номерами, перед которым сразу раскрылись створки ворот и безропотно расступились владельцы автомобилей с советскими номерными знаками.
Пока таможенники и солдаты-пограничники осматривали машину, офицер в щегольской пограничной форме внимательно изучал документы сияющих бюргерской добропорядочностью супругов Эдварда и Урсулы фон Зильбербард. От этого занятия офицера оторвал телефонный звонок в будке дежурного по контрольно-пропускному пункту.
– Что, что?.. Повторите фамилию, – послушав голос в трубке, крикнул он. – Трещит все, говорите громче!
Савелов, услышав через раскрытую дверь будки его слова, с беззаботным видом взял на руки заплакавшего Зигфрида и запел ему немецкую шутливую песенку. Но малыш не хотел успокаиваться и на немецком языке требовал скорее доставить его к бабушке Магде.
– Забарбадж? – переспросил офицер, морщась от детского плача. – Турки, что ли?.. Не слышу ни хрена!.. С такой фамилией у меня не было. Не было, говорю, глухие, что ли?.. Чего-чего? Повторяю: не было у меня никого с такой фамилией, и машины с такими номерами нет.
В это время Зигфрид зашелся в таком отчаянном плаче, что лицо офицера приняло страдальческое выражение. Он дунул в трубку и раздраженно бросил ее на рычаг.
– Ни хрена не разобрать, кого эти опера ищут! – сказал он подошедшему сержанту-пограничнику.
– В машине ничего запрещенного к вывозу не обнаружено, товарищ капитан, – доложил тот. – Из нашего барахла сувениры – матрешки, неваляшки и всякая такая хренотень.
– А из их барахла?
– Пиво, – смутился сержант. – Баварское. Классное…
– Я те дам – классное!..
– Фрау сама нам три банки открыла… И вам от империалистов перепало, товарищ капитан, – подмигнул сержант и сунул в рукав офицерской шинели бутылку виски.
– Да-а, пивка с воблой сейчас бы в самый раз, – смягчился тот и кинул тоскливый взгляд на челноков, сгрудившихся за ограждением. – Начинайте шмонать шелупонь, сержант, но без этого самого, чтоб отплытие не задерживать.
– Есть шмонать шелупонь! – без энтузиазма козырнул тот.
Маленького Зигфрида песенка Савелова не успокоила, и он, не переставая реветь, по-прежнему требовал отвезти его к бабушке Магде. Тщетно пыталась успокоить его и подоспевшая Урсула. Морщась от детского крика, как от звука бормашины, офицер торопливо проштамповал их паспорта и показал на горловину паромного трюма:
– Битте, герр Зильбербард, битте. Ауфвидерзеен.
Долго уговаривать «герра Зильбербарда» не пришлось. Но лишь загнав «БМВ» в трюм парома, Савелов смог наконец перевести дух.
– Не знаю, кого благодарить, – вымученно улыбнулся он. – То ли бардак советский, то ли Зигфрида. Вовремя он разревелся, и главное – исключительно на немецком языке.
– На вас лица нет, – с тревогой посмотрела на него Урсула. – Как только выйдем в море, возьмем каюту и хорошенько выспимся.
– А пока не помешала бы чашка горячего кофе.
– Чашка кофе убойные стрессы сегодняшнего дня не снимет. Признаться, герр Эдвард, я бы предпочла сейчас чего-нибудь покрепче.
– Гениальная идея! – согласился Савелов и вытянул из холодильной сумки бутылку бренди. – За успех нашего безнадежного дела! – разлив бренди в пластиковые стаканчики, найденные в «бардачке», предложил он.