Молчание золота
Шрифт:
Самарканд, апрель 200… года
Пастухов
Я проснулся оттого, что мне почудилось, будто я проваливаюсь в глубокий погреб. Но, вопреки ожидаемой прохладе, которая обычно устанавливается в хороших погребах, на меня пахнуло таким жаром, что я немедленно почувствовал себя надетым на вертел поросенком, назначенным почетным гастрономическим блюдом. Я открыл глаза и понял, что просто-напросто выпал из гамака. Песок под ним был раскален до такой степени, что мои ассоциации с поросенком были неудивительны. Да уж, Пастухов, дожили…
— Уф! —
В этот момент я мысленно позавидовал собственной жене, Ольге, и дочери Насте, которые сейчас находились в Ташкенте, а гостях у двоюродного дяди жены, Григория Азарьевича, и, верно, в данный момент спокойно сидели а хорошо кондиционированной, совершенно европеизированной квартире. Сам я подумал, что к благам цивилизации я всегда могу приобщиться и в Москве, и потому отправился из вполне благопристойного, многоэтажного Ташкента в Самарканд. Здесь я жил уже два дня. Древний город, на улицах которого можно было встретить удивительное смешение времен и племен — от современных американских джипов с ташкентскими, душанбинскими даже московскими номерами до одногорбых верблюдов, погоняемых патриархальными узбеками в рваных полосатых халатах.
— Это еще не жара, — возразили мне с веселым акцентом, и появился сам носитель этого акцента, хозяин окраинной гостиницы, которая безо всяких упражнений в высокой словесности так прямо и называлась «Гостиница». Точнее, сам хозяин пытался привить своим постояльцам привычку именовать ее колоритным наименованием «Дар Улугбека», но постояльцы все время менялись и нового названия упорно не запоминали. Хозяин пристроил на входе вывеску с соответствующей надписью, однако ее украли в первую же ночь, чему не стоило удивляться. Здесь вообще царили очень милые нравы. Что ж, Восток дело тонкое. К тому же изнутри гостиница никак не напоминала таковую. Ничего гостиничного с точки зрения европейца в ней не было. Обычный среднеазиатский дом с внутренним двориком, каменным резервуаром для поливной воды, виноградными лозами и деревьями тутовника. Зато это строение как две капли воды смахивало на все окружающие дома: сплошная белая стена, безо всяких окон и прочих европейских глупостей, на улицу выходит только одна прорезанная в стене дверь. Вообще-то Тахир-ака, мой уважаемый хозяин, собирался индивидуализировать свой «отель» с помощью вывески, но что из этого вышло — уже сказано.
— Какая же это жара? — продолжал он. — Всего-то середина апреля, дорогой. Разве это жара?.. Вот у нас в июле и августе — вай! Вот когда жарко! Называется саратон, или чилля, «сорок дней». Вот когда!..
— Сорок дней, — выговорил я, — гм…
Понятно, что у нас на родине эти слова означают совсем другое.
В гостинице функционировала чайхана. Роль чайханщика исправлял сам хозяин.
— Выпей зеленого чаю, дорогой, — предложил он мне.
— Какой чай? — возмутился я. — Такая жара!
— Э, это разве жара? Это так, припекает немножко. Самая жара будет, когда и у ящерицы язык набок своротит. Тогда начнут вызревать дыни, не те дыни, которые продают у вас в России на рынках, — тут хозяин пренебрежительно прищелкнул языком, — те не будет кушать даже уважающий себя ишак!.. А настоящие узбекские дыни, лучшие а мире! Вот туркмены хвастаются, что будто бы не наши, узбекские, а их туркменские дыни самые лучшие в мире. Нет, уважаемый, в Туркмении тоже неплохие дыни. Tы ел сорт «вахарман»? Спелый вахарман определяют так: касаются кончиком ножа кожицы, и вахарман сам лопается от спелости, его даже не надо разрезать! А сочный! А сладкий! Лопается, и невозможно удержаться, чтобы не скушать. Вот видишь, я не хаю туркменские дыни, потому что не
Он повествовал так колоритно и сочно, что мне жутко захотелось дыни и еще пить. Все-таки у этого мошенника был прекрасно подвешенный язык. Но я сказал:
— Да какой чай, жара!
— И все-таки я думаю, что русские не умеют пить чай, — сказал этот румяный чайханщик с двумя старомодными косичками, какие мужчины носят разве что в самых далеких и диких кишлаках, но отнюдь не в романтичном Самарканде. — Да я тебе, дорогой, сейчас налью такого отличного зеленого чаю с бараньим жиром, что тебе тут же будет прохладно!.. А когда ты покушаешь плова, э!.. — И он, поцеловав кончики собственных пальцев, прищелкнул ими в воздухе.
Он, как всегда, оказался прав: потрапезничав и снова задремав после сытной еды, я почувствовал себя прекрасно. Словоохотливый хозяин был все так же склонен к безудержной болтовне, и я, подремав, вопреки обыкновению, тоже почувствовал желание с ним поболтать. Мне вспомнилась цитата из стихотворения классика, которую, помнится, приводил по примерно аналогичному поводу наш начитанный Артист, он же Семен Злотников: «Сам чайханщик с круглыми плечами, чтобы славилась пред русским чайхана, угощает меня красным чаем вместо крепкой водки и вина».
— Мне приснился дурацкий сон, — пожаловался я хозяину. Наверно, от жары немного сплавились мозги.
— Не говори, что сны дурацкие!.. — тут же возразил чайханщик. Тут древняя земля, очень древняя, и она никогда не навевает дурацких снов. Ваши города еще не были даже лесными вырубками, когда на этом месте шумел великий и славный город, равного которому не было на свете! И мудрецы стекались сюда рекой, так что не говори, не говори про дурацкие сны!
— Наверно, накануне наслушался от тебя разных… — я чуть не сказал «глупостей», но подумал, что накликать на свою голову еще один разветвленный монолог хозяина было бы с моей стороны, по меньшей мере, глупо и завершил: — Разных историй. Вот и приснилось.
— Что же тебе приснилось? — спросил хозяин.
— Странный сон, — сказал я. — Хромой царь отрубает голову своей жене. А перед этим дарит ей драгоценность. Интересный такой сон, с местным колоритом, так сказать.
Лицо чайханщика вытянулось. Он пробормотал что-то на своем языке и наконец, снова перешел на русский. Только теперь, вопреки обычной своей бойкости, он запинался и бледнел (насколько вообще можно бледнеть при такой интенсивности окраса лицевых покровов). Наконец он произнес:
— Что вы сказали? — Перешел на «вы», о как! — Сон про… про хромого царя, так?
— Да, так, подтвердил я, хромой, с серым лицом, узкоглазый.
— Э, не говори, не говори так! — почти возопил чайханщик, пятясь и натыкаясь на какой-то кувшин с кислым, остро пахнущим пойлом. Хозяин на ногах устоял, а вот кувшин опрокинулся. Отчаянно ругаясь на своем языке, хозяин исчез в створе боковой двери. Я недоуменно посмотрел ему вслед, искренне удивленный тем, что краткое изложение сна (кратчайшее, план-конспект, можно сказать!) вызовет такую бурную и, надо признать, достаточно странную реакцию. «Хромой царь». Порывшись в своей памяти, я вспомнил о некоем знаменитом завоевателе Тимуре, он же Тамерлан. Как раз он и страдал хромотой, в детстве упав с коня. Кажется, столицей его владений был как раз Самарканд, где я в данный момент находился. Непонятно только, чем это имя грозного, но давно подзабытого властителя так напугало моего отнюдь не робкого хозяина…