Молния Господня
Шрифт:
Но то, что было рассказано, особых сомнений не вызывало. Чёртовы ведуньи, занимавшиеся подобным промыслом, всегда продавали свои услуги и зелья, а раз так, — постоянно нуждались в новой клиентуре и вынуждены были, пусть шёпотом и по кухням, но рассказывать о себе.
На этом-то часто и погорали.
Разница во взглядах народа и клириков на колдунов состояла в том, что священство видело в них слуг дьяволовых, которых ненавидело как таковых, тогда как остальные относились к ним с почтительным страхом, озлобляясь лишь в годины лютых бедствий, если в этих бедствиях видели бесовщину. Народ был беспощаден к колдуну или ведьме, как к источникам болезней, но ценил их как целителей и ворожей. И потому иной нищей бабе или мужику-поденщику было и лестно, и выгодно прослыть колдуном или ведьмой: их старались задобрить, к их услугам прибегали в болезнях, при сведении счетов с недругами, при затруднениях по любовной части, а это хорошо оплачивалось. К ним
Однако молчание затягивалось. «Как умер ваш муж? — возобновил допрос Империали, — что-то свидетельствовало о насильственной смерти?»
— Его ногти посинели, пред смертью он начал задыхаться. На губах была пена. Эта мерзавка околдовала его или отравила!
— А она была у вас дома?
Вдова опустила глаза в пол.
— Нет, её не видели.
— Почему Чиньяно желал смерти вашего мужа?
— Он ненавидел его, кричал, что тот разоряет его.
— Хорошо, Трибунал начнет следствие.
Надо сказать, Вианданте, что было отмечено ещё епископом Дориа, обладал недюжинными способностями к анализу и чутьем следователя. Но дела ведьмовские пока ставили его в тупик. Из трёх подходов к расследованию убийств — орудие преступления, возможности его совершения и, наконец, мотивы, нужно выбирать то, что быстрее приведёт к пониманию совершённого. Если орудие преступления — ведьма, мотив — ненависть, это уже кое-что. Но как, спрашивается, расследовать дело, предлагаемое жаборотой красоткой — вдовой Руджери? Не траванула ли, кстати, муженька сама вдовушка? Такая уродина, наверное, на всё способна. Надо узнать условия завещания.
Но, допустим, она не причём, что потом? В деле клубился туман. Задержать Сальваторе Чиньяно и Лучию Вельо? Но если она скажет, что он заходил за травкой для желудка или слабительной настойкой, и догадайся они сговориться, что делать дальше, спрашивается? Пытка? Но если смолчат оба — выйдут сухими из воды.
Впрочем, Леваро, который всё это время буквально пожирал женщину глазами, после того, как вдова удалилась, потихоньку пришёл в себя и поделился практическим опытом.
Ведьмовские дела разнятся, пояснил Элиа, жаль, что святые отцы наши Инститорис и Шпренгер не провели это различие в своем глубочайшем труде. Шесть колдовских дел из десятка — просто чистой воды надувательство, работа шарлатанов и жуликов. Иные ловко прикрываются даже личиной святости. Коллеги из Трибунала на его родине рассказывали дивную историю. Там объявилась некая святоша Джованна, уверявшая, что параличная и ей нельзя сходить с постели. Самые знатные дамы Вероны отправлялись к ней и считали себя осчастливленными, когда их допускали говорить с нею. Её просили обратиться к Богу, чтобы исцелиться от болезни, избавиться от бесплодия в браке, получить помощь в невзгодах. Джованна отвечала на всё как вдохновлённая, прорицающая будущее. В свете только и говорили о её чудесах и добродетели. Она приобщалась ежедневно и уверяла своих посетителей, что питалась только евхаристическим хлебом. Обман продолжался несколько лет. Но в 1513 году она была заключена в тюрьму инквизицией. Арестовали также священника местного храма и монаха, её духовника. Их обвинили в пособничестве монахине в её обманах для получения значительных сумм, которые самые богатые и знатные веронские дамы и другие набожные лица с полным доверием передавали в её руки, чтобы она раздавала их в виде милостыни, кому захочет. Для установления репутации святости Джованны оба клирика придумали бесчисленное множество лживых легенд, служивших для прикрытия их постыдных сношений с нею.
— Есть и другая разновидность шарлатанства, — продолжал Леваро, состроив шутовскую мину, — без нимба святости. Продувная бабёнка стирает в порошок сухие листья, добавляет туда сушёный укроп и куриные экскременты — словом, все, что найдется во дворе и сарае, рассовывает их по мешочкам и продает за пятьдесят сольди от сглаза. Такая же смесь продается и как любовно-приворотная, за те же пятьдесят сольди. Реальную помощь это снадобье может оказать разве что как рвотное, стоящее у любого аптекаря два сольди, но это неважно, — лицо Леваро было теперь живым и подвижным, по щекам ходили желваки, сильно его молодившие, глаза сияли, он сам упивался своим рассказом. — В итоге, она очищает свой двор от мусора и куриного помёта, да ещё и неплохо зарабатывает на этом. При этом почти ничем не рискует. Если приворот не удался и вожделенный синьор по-прежнему не обращает никакого внимания на пытающуюся его приворожить каракатицу, всегда можно сказать, что она-де неправильно произнесла заклинание, или выбрала не тот час для приворота. Изобретательность плутов так же неисчерпаема, как легковерность глупцов.
— А почему — каракатицу? — Джеронимо навострил уши, явно заинтересовавшись лекцией Элиа.
Гильельмо Аллоро тоже начал прислушиваться к разговору.
— Как я наблюдал,
— Ну, ясно. Это шарлатанки. Но Массимо Руджери мертв. И убил его не куриный помёт. И Белетта с детскими трупиками — не шарлатанка.
— Разумеется. Я же сказал — шесть из десяти. — Леваро почесал кончик носа, — Из четверых оставшихся две — и Белетта, судя по всему, из их числа — будут остервенелыми и обезумевшими потаскухами, чья промежность словно вымазана перцем и готовых похоти ради не то, что на сделку с дьяволом, а вообще на всё.
— Леваро! — Прокурор вздрогнул. Инквизитор обернулся к Аллоро. Гильельмо густо покраснел. — Лелло, мальчик мой, тебе такие вещи неинтересны… — и проводив его взглядом, продолжал, — прошу вас, Леваро, в присутствии моего канониста никогда не употреблять подобных выражений. И вообще не говорите при Джельмино о женщинах.
Леваро изумленно посмотрел на него, но, игнорируя этот взгляд, Вианданте оживлённо продолжил:
— Ну, а две оставшиеся?
Леваро почесал за ухом. «Две оставшиеся принимают заказы на убийства. И они, увы, не шарлатанки. Потому что в результате всегда имеется труп. Как это происходит — выше разумения. Никто никогда не видит эту тварь рядом с убитым. Никто не может объяснить, что убивает несчастного. Мы говорим — Дьявол, но Прародитель Зла, увы, неподсуден Трибуналу. Наказывать приходиться его орудие».
— Но и потаскухи, как я понял, не брезгуют убийствами?
— Не брезгуют, но убивают в эротическом исступлении и помешательстве, а не за деньги. Если этого различия между ведьмами не проводить, разобраться в происходящем трудно.
— А Гоццано разбирался?
— Да, но есть вещи… — Леваро откинулся в кресле, снова почесав кончик носа. — Женщина ведь для мужчины — и грех, и искус, и тайна. Это заложено Господом, чтобы мир был населён. Женщина… жизнь…Она проходит мимо и ты… оживляешься. В ней — легкость и трепет, упоение и обещание счастья. В каждой есть нечто, что манит, даже иногда в некрасивых есть что-то пьянящее, влекущее, неодолимое, — он улыбнулся странной, удивившей инквизитора нервной улыбкой. — И Гоццано… он ощущал над собой эту власть, возбуждаемое ими желание. И это, как мне казалось, его, монаха, пугало. И он ненавидел их за это. Я тоже чувствую над собой эту власть, но злюсь на себя. А вот вы, я смотрю, вообще этого не ощущаете. Почему?
Вианданте поднял на него глаза. В его голове снова пронеслось воспоминание о донне Джаннини, но тут же и испарилось. Он пожал плечами.
— Не знаю, не задумывался. Они похотливы, прилипчивы, как мухи, мысли путаны, глупы и суетны, а болтовня визглива и пронзительна, — инквизитор пренебрежительно махнул рукой. — Вздор всё это. Но что делать с жалобой Руджери? Судя по вашей классификации, Леваро, речь идет как раз о последней категории. А кстати — что с Белеттой? Выносим приговор?
— Да, ждать бессмысленно. Через неё нам ни на кого не выйти. Те одержимые, среди которых верховодила Чёрная Клаудиа, всё равно где-нибудь да всплывут. Безумие не утаить. Кстати, надо понаблюдать во время казни за толпой, не появятся ли бестии?
— Постойте, а где сама-то Клаудиа?
Прокурор хохотнул.
— Эвона, о чём вспомнили-то! Сжег её Гоццано давным-давно. Но она была просто ненормальная. — Леваро понизал голос и забавно вытаращил глаза, — и кожа у неё, знаете, будто обожжённая была, вся шершавая, как необработанный пергамент, полагаю, от чертовых мазей. А что она несла на следствии, Боже!
— Под пыткой?
— Ну, что вы! — Леваро состроил потешно-брезгливую гримасу, снова чуть вытаращив и без того огромные карие глаза, — Наш Подснежник отказался к ней прикасаться. Ведь она поминутно садилась на собственную пятку, к которой привязывала подобие детородного органа и ерзала на нём, как одержимая. Гоццано приказал было эту игрушку у неё отобрать, но куда там… Она завизжала так, что, казалось, рухнет Орлиная Башня Буонокасильо. Слышно было и во дворце князя-епископа. Тот как раз после трудов молитвенных погрузился было в легкую дрёму… она же четверть часа визжала, не унимаясь ни на минуту… От его высокопреосвященства даже прислали человека с просьбой, чтобы мы в поисках истины чуть умерили священное рвение. Знал бы почтенный князь-епископ, в чём оно заключалось! — расхохотался Леваро. — Короче, плюнули и оставили. Но так мало того, она, когда не занималась ерзанием на этой игрушке, мочилась под себя и такие ветры испускала, что Буканеве, — сами видели, он у нас нежный, трепетный, — так его к стенке сносило. В итоге Подснежник заматывал физиономию полотенцем и даже хлеб подавал ей на вилах, не заходя в камеру, и ближе чем на три римских браччио к ней не вообще не подходил, и всё жаловался, что вонь её камеры насквозь пропитала его рубашку, и жена постоянно спрашивает, по каким это вонючим нужникам и смрадным клоакам он шляется? А уж чтобы пытать… К тому же, дыбу-то применяют, чтобы разговорить. А на кой чёрт было пытаться её разговорить, когда никто не мог заставить эту одержимую заткнуться?