Молодая Екатерина

Елисеева Ольга Игоревна

27 февраля Алексею Петровичу было сказано, что императрица очень недовольна его прежними ответами и видит в них запирательство. Если он продолжит в том же духе, его направят в крепость и поступят «как с крайним злодеем». Это был прозрачный намек на пытку. Но канцлера не удалось запугать. «Говорят, что Бестужев весьма мужественно переносит свое несчастье, — доносил в Лондон 30 марта новый английский посол Роберт Кейт, — и не дает никакого повода представить недоброжелателям своим какие-либо против него свидетельства» [612] .

612

Тургенев А. И. Указ. соч. С. 179.

Вопросы, предлагавшиеся канцлеру, сосредоточивали его внимание на личности Екатерины. «Для чего он предпочтительно искал милости у великой княгини, а не так много у великого князя и скрыл от ее императорского величества такую корреспонденцию, о которой по должности и верности донести надлежало?» Канцлер нимало не смутился. «У великой княгини милости не искал… — отвечал он, — ибо тогда великая княгиня была предана королю прусскому… но как с год тому времени переменила ее высочество совсем свое мнение и возненавидела короля прусского… то канцлер побуждал… дабы она и великого князя на такие ж с ее императорским величеством согласные мнения привела, о чем великая княгиня и трудилась».

Бестужев был виноват с ног до головы. Удивительны те спокойствие и уверенность, с которыми он, защищая себя, отводил упреки от Екатерины. Однако его сдержанность порождала еще большее недоверие. За строкой протоколов заметна воля августейшей следовательницы, снова и снова возвращавшей канцлера к главному пункту обвинений.

«Через кого ты сведал, что великая княгиня вдруг свои мысли переменила и возненавидела короля прусского… и что за причина для такой скоропостижной перемены? Каким образом открылась тебе великая княгиня толь много… когда ты говоришь, что милости ее никогда не искал?…Надлежит тебе показать, в чем точно состояла сия переписка (с Екатериной. — О.Е.), где теперь все сии письма, для чего пересылаемы они были не прямым каналом… буде сжег, то для чего?»

Особый пункт расспросов касался Петра Федоровича. «Его высочеству великому князю говорил ты, что ежели его высочество не перестанет таков быть, каков он есть, то ты другие меры против него возьмешь; имеешь явственно изъяснить, какие ты хотел в великом князе перемены и какие другие меры принять думал».

Последний вопрос отсылал Бестужева прямо к проекту о соправительстве Екатерины. Однако все его варианты были уничтожены. На руках у следствия не имелось ни одного уличающего документа. Оставалось уповать только на признания обвиняемых. Поэтому перехваченная записка канцлера Екатерине, посланная из-под ареста, вызвала такой интерес.

«Советуешь ты великой княгине поступать смело и бодро с твердостью, присовокупляя, что подозрениями ничего доказать не можно. Нельзя тебе не признаться, что сии последние слова весьма много значат и великой важности суть». Алексей Петрович опять не признался. Опытный политик, он понимал, что лучше держаться одной линии. Стоит показать колебания, и его разорвут. Поэтому арестант отвечал: «Великой княгине поступать смело… я советовал, но только для того, что письма ее к фельдмаршалу Апраксину ничего предосудительного в себе не содержали» [613] .

613

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 429–431.

Елизавета явно отчаялась услышать от своего канцлера слова правды. 7 марта следователи взывали к совести Алексея Петровича, заявляя, что императрица «из единого милосердия хочет токмо, хотя в одном пункте, видеть чистое твое признание. Повелевает… дабы ты обстоятельно объявил, каким образом Апраксин вошел в такой кредит у великой княгини и кто его в оный ввел!».

Дошло до того, что Бестужеву в качестве улики предъявили найденную у него при обыске золотую табакерку с портретом великой княгини. Канцлер смело заявил, что получил ее в подарок от самой Екатерины на одном из куртагов незадолго до ареста. Что из этого следовало? Ничего. Можно ли было на основании презента судить бывшего министра? Подобные безделушки имелись у многих, они и делались специально для раздачи.

Алексей Петрович не позволил схватить свою ученицу за руку. Однако Елизавета напала на верный след. Из протоколов видно, что участие Екатерины в политических делах вменялось в преступление не только ей самой, но и сановникам, которые соблазнились близостью с малым двором. Императрица видела в их действиях измену. Она «горько жаловалась» на поведение великой княгини австрийскому послу Эстергази. Если бы в руки августейшей тетки попали письма нашей героини Уильямсу, следствие обрело бы твердую почву.

«Я устала страдать»

Однако пока против Екатерины говорили только подозрения. Именно тогда Брокдорф убеждал Шуваловых «раздавить змею». Но великая княгиня не позволила своим врагам восторжествовать до конца. К началу 1758 г. это была уже не юная принцесса, после первой политической неудачи ударившая себя ножом в живот. Прошло 13 лет. Каждый год стоил ей страданий и дарил опыт. Вместо подавленной, испуганной обвиняемой перед императрицей предстал уверенный в себе человек, не желающий признаваться в очевидном и готовый бороться до конца.

Был момент, когда Екатерина дала слабину. Но ее так больно ударили по рукам, что она пришла в себя. На минуту ей показалось, будто она может прибегнуть к посредничеству австрийского посла, и обратилась к Эстергази за помощью, уверяя, будто навлекла на себя негодование Елизаветы, радея об интересах Марии-Терезии. В этих словах имелась крупица правды: именно Вене было выгодно наступление Апраксина, с которым торопило фельдмаршала письмо Екатерины.

Однако граф с презрением отвернулся от царевны, заявив, что статус дипломата не позволяет ему вмешиваться «в домашние дела государей», и посоветовал нашей героине «обратиться к посредничеству своего супруга, владеющего полной милостью и доверенностью императрицы». Последние слова тоже отчасти соответствовали реальности, поскольку после покаянного разговора с тетушкой Петр Федорович выглядел в глазах Елизаветы меньшим врагом, чем его жена-интриганка.

Пощечина, полученная от австрийца, пошла Екатерине на пользу. Она осознала, что ей не на кого рассчитывать, кроме себя. Через несколько лет Эстергази горько пожалеет о своей политической слепоте. Наша героиня выкрутится, а вот ее отношения с домом Габсбургов будут надолго испорчены.

Итак, следовало действовать самой. А именно это у Екатерины получалось лучше всего. Обычно, повествуя о кризисе 1758 г., исследователи упоминают две судьбоносные беседы нашей героини с императрицей. Однако прелюдией к ним стал уже описанный разговор о Голштинии, показавшийся Екатерине допросом. Здесь ей не удалось добиться своего. Елизавета спрашивала, не пускаясь в обсуждения. Невестка вынуждена была оправдываться.