Молодая Екатерина
Шрифт:
Когда новый император Петр III посетил арестанта в 1762 г., выяснилось, что тот знает о своем происхождении. «Я здешней империи принц и ваш государь!» — говорил он караульным. Это и раньше доносил Овцын: Иван-де заявлял, будто «он человек великий». На вопрос молодого монарха, что узник стал бы делать, окажись на свободе, тот, согласно немного разнящимся в деталях донесениям иностранных дипломатов, ответил, что «от своих прав не отказался бы» и «надеется снова попасть на трон». Иван жаловался на дурное обращение с ним и его семьей Елизаветы Петровны и угрожал, как только покинет темницу, отрубить ей голову. Ему не сказали о смерти императрицы. Что касается великокняжеской четы, то их узник желал выгнать из государства или тоже казнить.
Неудивительно, что Петр III разгневался. А вот какова была реакция Елизаветы, мы не знаем. Ей, виновнице несчастья Ивана Антоновича, видеть его, говорить с ним было особенно тяжко. Впрочем, царица могла и не показываться узнику лично — скрыться за ширмой и подсмотреть.
Что это было? Реакция на пропрусскую позицию племянника? Наказание Екатерины за политические интриги с англичанами и канцлером? Демонстрация своего нерасположения к официальным наследникам? Или желание держать Ивана под рукой, чтобы в любой момент отрубить ему голову? Вряд ли императрица решилась бы изменить порядок передачи короны. Однако даже слух о том, что августейшая тетушка встречалась с узником, мог напугать великокняжескую чету. Елизавета показывала: она в любой момент может лишить племянника титула цесаревича.
«Канцлеровы финты»
Тем временем военные действия развивались как бы сами собой. Мирный фельдмаршал Апраксин предпочитал до бесконечности подготавливать поход, не двигаясь с места. На это его еще в Петербурге нацеливали друг-канцлер и великая княгиня. Степан Федорович так прочно застрял в Ливонии, что столичные остряки уже назначали награду «тому, кто найдет пропавшую русскую армию» [586] .
Однако к лету 1757 г. обстановка при дворе резко изменилась. Стало ясно, что Елизавету не отговорить от войны и всякие попытки оттянуть столкновение она воспринимает как измену. В таких условиях и канцлер, и его ученица ощутили себя под подозрением. У них начинал гореть под ногами дворцовый паркет. Решено было поторопить толстяка Апраксина, чтобы не вызывать упреков.
586
Фирсов Н. Н. Условия, при которых началась Семилетняя война. М., 1916. С. 15.
Получив внушение канцлера, Степан Федорович был обескуражен. Даже Екатерина требовала от него выступать. Не веря своим глазам, фельдмаршал решил сличить почерк письма великой княгини с ее предшествующим посланием. Когда оказалось, что рука та же, он в сердцах воскликнул: «Это все канцлеровы финты!» [587] . Но делать было нечего.
21 июля 1757 г. 80-тысячная армия Апраксина наконец пересекла границы Восточной Пруссии. 16 августа подданные России узнали из манифеста о «несправедливых действиях короля Прусского противу союзных с Россией Австрии и Польши». А 19 (30) августа русские войска одержали победу при Гросс-Егерсдорфе юго-восточнее Кенигсберга над сильно уступавшим в численности противником. 25-тысячный корпус фельдмаршала Левальда потерял 4600 человек убитыми и оставил на поле боя 29 пушек.
587
Соловьев С. М. Указ. Соч. С. 384.
Описание баталии у Понятовского очень характерно для восприятия событий в тогдашней дипломатической среде: «Все сделали, в сущности, русские солдаты: они твердо знали, что должны стрелять, пока хватит зарядов, и не спасаться бегством, и, попросту выполняя свой долг, они перебили столько пруссаков, что случай счел себя обязанным отдать поле боя им» [588] . А ведь именно при Гросс-Егерсдорфе впервые ярко взошла звезда будущего фельдмаршала, тогда еще молодого генерал-майора Петра Александровича Румянцева, который прямо с марша, бросив обоз, с четырьмя полками пересек лес и ударил на прусскую пехоту. Рубка была страшной. Во многом именно этот наскок с фланга и решил судьбу баталии.
588
Понятовский С. А. Указ. соч. С. 127.
И после победы при Егерсдорфе союзники продолжали воспринимать русскую армию как весьма слабого участника игры. В сентябре 1758 г. руководитель французской внешней политики кардинал Берни писал в Петербург маркизу Лопиталю: «Мы действительно желали, чтобы русские действовали, но мы желали, чтобы они действовали диверсиями, угрожая Пруссии, взимая с нее контрибуции, отвлекая армию прусского короля, но не вступая с ней в сражение, которое может ослабить их и принести ему новые преимущества». Иными словами, армии Елизаветы предлагалась чистая партизанщина. Посланник отвечал в тон: «У русский императрицы нет ни одного генерала, способного командовать армией. Русский солдат храбр и отважен; но без дисциплины, без порядка, без офицеров, без предводителей все будет идти всегда очень тихо и дурно» [589] . К этому времени русские уже оккупировали всю Восточную Пруссию, и это вызывало тревогу Версаля. Делиться послевоенными трофеями с храбрыми, но плохо организованными диверсантами министры Людовика XV не хотели. Соблазнительные слова, сказанные Елизавете, чтобы увлечь ее в альянс, оставались не более чем фигурой речи. По верному замечанию П. П. Черкасова, французский кабинет постоянно колебался между пренебрежением и опасением восточного союзника.
589
Черкасов П. П. Указ. соч. С. 142.
Однако отступление русский армии в начале войны, после победы при Гросс-Егерсдорфе, вызвало волну негодования в Париже. Не поверив в успех, Апраксин ретировался к Тильзиту, «хотя магистрат Кенигсберга назначил уже депутацию, которая должна была вручить фельдмаршалу ключи от города, — вспоминал Понятовский. — Вена и Версаль не преминули завопить об измене» [590] .
«При сем дворе весьма удивлены, что российская армия со флотом, превосходя по меньшей мере вчетверо силу прусскую, не могли утвердиться тамо и не успели взять ни Кенигсберг, ни Пилау и себе доставить зимние квартиры в неприятельском владении», — писал 10 октября русский посол, брат канцлера М. П. Бестужев-Рюмин. Чуть ранее он доносил, что причиной отступления Апраксина в Версале считают «некоторое замешательство внутри всероссийской империи» [591] .
590
Понятовский С. А. Указ. соч. С. 128.
591
Черкасов П. П. Указ. соч. С. 137.
Действительно, события, последовавшие за победой, ошеломили наблюдателей и вскрыли для Елизаветы корни заговора при ее дворе. Ретирада Апраксина вызвала искренний страх у его покровителя. Чутьем опытного придворного Алексей Петрович ощутил, что именно его сделают ответственным за случившееся. Обвинят в интригах. Это было началом конца. Явился долгожданный повод для отстранения Бестужева от власти. 13 сентября канцлер писал Степану Федоровичу: «Я крайне сожалею, что армия под командою вашего превосходительства… наконец хотя и победу одержала, однако ж принуждена, будучи победительницею, ретироваться. Я собственному вашего превосходительства глубокому проницанию предаю, какое от того произойти может бесславие как армии, так и вашему превосходительству» [592] .
592
Соловьев С. М. Указ. соч. С. 423.
Это было написано через пять дней после трагического события. 8 сентября у дверей церкви в Царском Селе при большом стечение народа, пришедшего из окрестных деревень на праздничную службу в честь Рождества Богородицы, императрица внезапно упала в обморок. Он был необычайно глубок и продолжителен, так что многие из придворных подумали, будто недалек смертный час Елизаветы [593] . Пропал пульс, казалось, что государыня не дышит. Одна из крестьянок даже накрыла ей лицо платком. Императрице публично пустили кровь, что произвело на собравшихся тягостное впечатление. «Гласность события еще увеличивала его печаль, — писала Екатерина. — До сих пор держали болезнь императрицы в большом секрете» [594] .
593
Анисимов Е. В. Россия в середине XVIII века // В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII века. М., 1988. С. 263.
594
Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 429.
Кто бы мог подумать, что враги канцлера сумеют соединить ретираду Апраксина и обморок Елизаветы. По распространившейся, как пожар, версии канцлер направил письмо Апраксину, где сообщал о близкой кончине императрицы и просил подкрепить его войсками на случай переворота. Апраксин якобы дал подчиненным приказ отступать из Пруссии. Оправившись от припадка, Елизавета заподозрила предательство, в чем ее усиленно уверяли Эстергази и Лопиталь, ссылаясь на «недоумение» и «огорчение» своих дворов отступлением русских.