Молодинская битва. Риск
Шрифт:
Безоблачное небо еще подмигивало звездам, а восток только-только собирался светлеть, вышли за городские ворота кузнец с молотобойцем и по прихваченному ночным морозцем насту заскользили к лесу. Наст похрустывал, морозец утренний бодрил, Золоторук бежал весело, вовсе не оглядываясь. Меж деревьев господствовала темнота, смягченная лишь снежной белизной.
— Повременим чуток и — как условились.
Ахматка встал совсем близко. Слева и немного позади. Напружинился весь, ожидая подходящего момента. Он еще вчера решился на злое дело, задумав свершить его сразу же, как укроют их ели и сосны, и теперь с нетерпением ждал, когда кузнец отвернется. И момент этот настал.
Просвистел кистень и хрястнул по затылку — Золоторук, даже не ойкнув, ткнулся лицом в наст, отчего тот жалостно хрустнул. Ахматка уже несся, не оглядываясь, между деревьями, в обход стольного града княжеского, ликуя душой и подгоняемый каким-то безотчетным страхом, невольно возникшим от лесной глухоманной тишины. Его не волновало, смертельным ли стал удар кистенем, или очухается кузнец, но если такое случится, то не вдруг и, значит, у него есть время убежать подальше, затем, выйдя на дорогу, сбить следы, а уж потом вновь углубиться в лесную чащу, чтобы не оказаться в руках погони, какую наверняка, как он предполагал, за ним пошлют.
Послать-то послали, только без толку. Да и какой мог оказаться толк, если Золоторука доставили в град лишь к полудню. Как он выжил, одному Богу известно.
Удар кистенем пришелся чуть повыше темени, опушка боярки немного смягчила его резкую силу, что и спасло мастера, который, даже придя в себя, не мог шевельнуть головой от пронизывающей боли.
Сняв рукавицу, потянулся кузнец пальцами к месту удара и почувствовал липкую теплость. «Ишь ты, супостат! Пробил!»
Выходило, снегом нельзя охладить голову, придется переждать немного, а как станет вмоготу, тогда уж подниматься.
Время от времени кузнец пытался привстать. Не выходило ничего, но он упрямо повторял и повторял попытки и вот наконец смог приподняться на локтях. Ломит голова, но — терпимо. Что слезу боль вышибает, так это ничего, сознание не помутилось бы — вот главное.
Когда уже невтерпеж стало, вновь опустился на снег, только теперь не лицом вниз, а на бок. И ничего. Боль даже утихла чуток. Полежав немного, попытался сесть. Удалось. Он покачивался, как маятник, но сидел. Перемогая боль. Больше не ложился.
И вот он уже на ногах: стоит, опершись плечом о белоствольную березку, и аж дыхание перехватывает от нестерпимой боли.
«Крепись! — сам себе велит кузнец упрямо. — Крепись!»
Много времени простоял он у спасительной березки, выдюжил, перемог себя и сделал первый шажок. До ближайшего дерева. Ничего, терпимо. Есть сила! Есть! Шаркай теперь лыжами от ствола к стволу до самой опушки. С передышками, конечно.
Возник даже в мыслях наглый вопрос: «А как с капканами? Мучиться будет зверь, если попадет». Но разве до капканов теперь, до поля бы добраться!
«Бог простит. В город спешить надобно».
Легко сказать — поспешить. До опушки добрел с горем пополам, а как оторваться от последнего дерева и шагнуть в чистое поле? Духу не хватает. Солнце уже поднялось изрядно, лучится ласковым теплом, наст мягчит. И ветерок легкий, ласковой теплотой обвевает. Весна-красна. Дух поднимает, но не настолько, чтобы смелости хватило двинуться по полю.
Только нельзя торчать на опушке вековечно! О коварстве татарина непременно нужно поведать Двужилу. Чем скорее, тем лучше. Глядишь, удастся перехватить, если послать конников к Одоевской и Белевской засекам. Не минует он их, супостат проклятый.
Набрался наконец кузнец смелости, оторвался от березы и — зашаркал лыжами, подминая повлажневший снег.
«Слава Богу!»
Только рано поблагодарил кузнец Всевышнего: десятка два саженей прошагал и — словно косой подкосило.
Очнулся не вдруг. Солнце совсем высоко. Пригревает. Попытался приподняться, ломота в голове нестерпимая. Все пришлось повторять точно так же, как в лесу. А когда все же смог зашаркать лыжами по мягкому снегу, увидел, что от крепости скачут конники. Заметили его, силившегося встать, вратники со сторожевой башни. Вот теперь действительно слава Богу!
Когда сообщили Никифору (тот находился в зелейном амбаре у мастеров, которые круглые сутки варили в зелейных варницах порох), он тут же поспешил к Золоторуку.
— Что стряслось? Татарин убег?
— Да. Оплошал я. И то сказать, откель столько коварства. За родного сына держал, а не за раба. Вот за это — отблагодарил.
— Ты скажи, гать на Волчий остров ведома ему?
— Я ему вроде сказывал, когда за добычей хаживали.
— А про тыльную тропу?
— И про нее знает. Только, думаю, еще недельку-другую везде болото можно осилить, если в плетенках.
— И про это знает?
— Должно быть.
— Да-а-а! Впрочем, нынче весна ранняя, да и зима стояла сиротская, болото уже задышало. Через неделю, думаю, пусть суются на плетенках. Там им и крышка, С плетенками вместе.
— Его перехватить бы. Он в те дни, когда ты казну и княгиню отправлял, бегал на добычу. Не углядел ли чего подлец неверный?
— Пошлю на Оку. Пару станиц. Глядишь, приволокут.
— Может, с кем сговор имел?
— Думка есть такая. Велю всех пленников, даже кто крещеный, в тайничную. Оковать в цепи и под замок. Попытаю их.
— Новокрещеных не следовало бы.
— А они, как Ахматка тебя, кистенями по затылку?! Нет, не станем рисковать. Если не виновны, не обидятся. Да и Бог нас простит: не крамольничаем, а за веру христову стоим. Да и перед князем за вотчину его, за люд православный я в ответе. Как же мне промашку допускать. Может, новокрещеных не станем железом пытать? Верно. Поспрошаем только. — Помолчал не много, потом спросил: — Ковать сможешь? Молотобойца возьми из тех, кто дроб льет. Выбери, какой приглянется.