Молодинская битва. Риск
Шрифт:
— Что ж, с Богом.
Ходка за языком удалась славно. Причем не одного сгребли казаки, а целых двух. Один из них — десятник. До самого утра пленники упорствовали, хотя досталось им и плетей, и зуботычин вволю. Утром дознаватели поняли, что зря допрашивают их вдвоем. Повели десятника в кузницу, где новый подмастерье кузнеца раздувал уже горн. Оголили пленника до пояса, на угли положили пару железных прутков. Смотрит на весело разгорающийся огонь пленник насупленно и молчит.
— Почему сразу на штурм не пошли?
Молчание в ответ.
— Сколько воинов осадили крепость?
Опять молчание.
— Идут ли следом стенобитные орудия?
Желваки лишь жгутятся на широкоскулом лице.
— Ну да ладно. Господь простит, если так. Не желаешь добром, твоя воля.
Кто-то из казаков предложил не каленым железом прижаривать, а руки на наковальню положить и — кувалдой.
— Левую сперва, а не одумается — правую тоже. Чтоб никогда сабли в руках держать не мог.
— И выхолостить, если не дойдет. Ни воин, ни мужик.
Всем понравилось это предложение, и толмач со смехом перевел пленнику, что намерены с ним сделать. Добавил при этом:
— Скажешь если все, что ведомо тебе, жив и невредим останешься. В кузню определим, когда отобьемся от твоих. — И к кузнецу: — Как, возьмешь молотобойцем?
— Крепок. Сгодится.
— Убейте меня, — вдруг резко заговорил пленный. — Так предопределил Аллах…
— Не бог твой тебя наказал, а ты сам себя — раззява. Тебя твои убьют, когда мы тебе руки расквасим, выхолостим и выбросим за ворота. Ты не хуже нас знаешь, что тебя ждет. Хребтину принародно переломят. И десятку твою всю казнят. А может, и сотню. С сотником во главе.
— Сотника нет. Он только меня и того, кого со мной схватили, в своем шатре оставил. Он сотню куда-то увел. Куда — мне неизвестно. Шатер его мы поставили, место для сотни есть, а где она — не знаю. Наша сотня задержала убежавшего от вас пленника, сотник с ним ушел. Нас и коноводов еще с конями оставил.
— Паскудник! — зло выругался кузнец, а воевода, еще более нахмурившись, принялся додавливать десятника:
— Ты открыл нам большую тайну. Если не ответишь на остальные вопросы, твои слова станут известны вашим воеводам. Мы пошлем им белую стрелу.
Десятник молчал.
— Покличь писаря, — повелел Никифор младшему дружиннику, выполнявшему при нем обязанности стремянного. — Поживей чтоб. — И к кузнецу: — Подавай-ка кувалду. Пока писаря нет, мы руками упрямца займемся.
— Штурма не будет, — буркнул пленник.
— Почему?
— Не знаю. Только осада. Будем ждать.
— Подкрепления?
— Казаки и ногаи должны отступать к нам. Мы тут встретим их. Уйдем к Одоеву. Или дальше. Там — сеча.
— Как скоро?
— Не знаю.
Десятник он и есть десятник. И так очень много чего сказал. Можно его уводить в тайницкую. Пусть дожидается своего часа.
Рядовой воин знал еще меньше, хотя и был как бы в услужении у бека сотни. Упрямился же он сильнее десятника. Двужил даже велел каленым прутом по спине упрямца шлепнуть. Только это подействовало.
— К штурму не готовимся. Нам сказали, что когда возьмут Одоев и Белев, тогда пришлют сюда орудия стенобитные. До этого будем ждать. Но простые воины друroe говорят: в крепости есть что-то новое, дроб называется, поэтому нойоны наши медлят. Им что, у них богатства хватает, а нам какая корысть сидеть сложа руки, резать на еду заводных коней.
— Паскудник! — вновь зло обругал кузнец Ахматку. — Все выдал. Еще, не дай бог, на остров басурман поведет!
Об этом же думал Никифор. Прикидывал: обо всем ли он позаботился, чтобы уберечь княгиню. Выходило, что особой тревоги быть не должно. Болото уже проснулось, задышало, и пройти к острову можно только по гати. Вторая тропа, хоть и знал о ней Ахматка, в весенние месяцы совсем непроходима. Снег отсырел, не удержит человека, а под снегом — хлябь бездонная. Выходило так: что послано на остров, то послано, подмоги не подбросишь. Одна теперь надежда на его защитников.
«Должны отбиться, если татарва полезет! С Божьей помощью».
Сложней, как виделось Никифору, послать гонцов в Серпухов и Коломну, к князю своему. А слать их необходимо, чтобы поразмыслили о словах, сказанных десятником. В осаде только станут держать Белев, Одоев и Воротынск, не тратя на штурм сил, готовясь к какому-то иному сражению. К какому? Им, воеводам главным, больше возможности выведать у басурман, послав лазутчиков. Да и с полками как распорядиться, чтобы под рукой они находились, воеводам прикидывать.
Вновь собрал совет Двужил, и снова казаки-порубежники предложили выбрать из них гонцов. Заверили:
— Просочимся между татарами и литвинскими казаками. Уговор такой: две пары посылай. Через ночь. Если неудача случится, просвистим. Если не будет свиста, стало быть, просочились с Божьей помощью удачно.
— Берегом Оки опасно, как бы на татарские разъезды не напороться, — предупредил Никифор, но ему поперечили:
— Бог не выдаст, свинья не съест. Лесом-то более недели понадобится. Улиткам сподобляться сподручно ли нам?
Что верно, то верно. Весть запоздалая, что пустой орех. И тут один из детей боярских, не единый год прослуживший в порубежниках, сказал свое слово:
— Позволь, воевода, мне либо с одной из пар казачьих, либо с напарником, какого мне определишь, скакать гонцом. Я лесной путь знаю прямоезжий до Тарусы. Ходкий путь. На добрых полсотни верст [97] короче. Алексинский огиб срезается.
— Дело предлагаешь. Ловкого казака тебе в пару и — в путь.
Когда три пары гонцов были отобраны, стали решать, как выйти из крепости — пеше или конно. Казаки в один голос:
97
Верста — русская мера длины, равная 500 саженям (1,0668 км), до XVIII в. существовала межевая верста, равная 2,1336 км.