Молодость Мазепы
Шрифт:
— И сердце государево, и его царская воля подлежат лишь суду Царя над царями, а нам, подлым рабам, не должно о сем рассуждения даже имети, — возразил Тяпкин, — и что наш господин совершил, должно быть во благо, понеже ему пещися о нас… а тебе, гетман, довлеет воссылать лишь молитвы к Всевышнему о здравии, о долголетии и одолении врагов пресветлого государя нашего и твоего всемилостивейшего благодетеля и господина.
— Молюсь, усердно молюсь, — все более и более раздражался Дорошенко, теряя способность владеть собою. — Только вот напомню и тебе, вельможный стольник-боярин, нечто другое. Блаженной памяти гетман Богдан Хмельницкий ударил челом по доброй воле пресветлому государю, одной веры монарху, а значит, и единому природному защитнику нашему, и поклонился всеми русскими землями, как по тот бок, так
Гетман перевел дух. Поднимавшееся волнение зажгло его глаза мрачным огнем, на щеках горел густой румянец.
Смущенный Тяпкин стоял молчаливо: он понял, что своими словами вызвал у гетмана не дружелюбие — для какой цели собственно и был командирован, — а напротив, неприязненное раздражение. Но он решительно не мог уяснить себе, что же в его словах могло так раздражить гетмана?
— Так кто же нарушил клятвенное обещание? — продолжал Дорошенко. — Кто показал больше усердного служения, как не гетман Богдан Хмельницкий? Он, разумом своим и подручными ему силами и Белую Русь, и всю Литву со стольным городом Вильною под власть Великого Государя отдал, и в Львов, и в Люблин ввел царских ратных людей, он и до самого отхода жизни сей верно работал царскому величеству. А какая ему была за то благодать? А вот какая: в комиссии под Вильной московские послы не дали комиссарам его мест; когда Потоцкий с Чарнецким, закупивши татар, ударили на Подолию, то и помощи не дали своим людям, под опекою Москвы уже сущим. А Выговского, который наиболее споспешествовал Богдану в деле единения, чем отблагодарили? Выставили против него других гетманов и возбудили междоусобную брань в православном войске. А в недавнем прошлом какой договор учинили с поляками? Разорвали нашу Украину на две части. А теперь Андрусовским договором шарпаете эту несчастную Русь уже на три части! В Витебске все православные храмы обращены в костелы, в Полоцке — тоже, кроме одной церкви, в других городах — тоже…
Гетман не мог дальше говорить от охватившего его волнения и смолк, тяжело дыша.
Его речь произвела на старшину подавляющее впечатление; все стояли, опустив чубатые головы, словно пришибленные обухом, и вдруг в упавшей тишине раздался обилии тяжелый вздох.
Тяпкин растерялся: он увидел, что неосторожным словом испортил все дело.
— Успокойся, ясновельможный гетман, ты не понял моих слов, или я их не так высказал… Пресветлый царь наш, государь и самодержец денно и нощно печется о благе вашем и о благолепии православных церквей, а равно и об единении всей Руси. Не волен я про тайные наши думы поведати, а могу только сообщить тебе, гетман, великое царское благоволение… На тебя государь уповает и просит, чтобы ты с басурманами не водился, яко сие православному вождю не гоже, а наипаче, чтобы не поднимал с ними походов на пределы царские… Остальное же все приложится…
Дорошенко уже овладел собою и с глубокой почтительностью ответил ему:
— И сердца наши, и головы за пресветлого нашего господина, за великого государя! О том лишь и скорбит наша душа, что мы невесть за что от его ласки оторваны, а чтобы я имел дерзновение воевать с неверными православного монарха, то пусть падет Каиново проклятье на мою голову. Поведай государю, что и в народе, и в войске казачьем встает ропот и смятение потому только, что он оторван от левобережных братьев и отдан снова в руки злейших врагов своих…
— Я передам пресветлой царской милости твои гожие речи, и он услышит милостиво ваши желания… А вот от боярина Шереметьева еще тебе передам, что в Бруховецком он изверился… Лисой прикидывается, а волчьи зубы растит, да и с людишками не обходчив: сам у нас просил воевод с ратными людьми, а не сумел укрепить их и вызвал смуты, да козни… А на тебя боярин больше уповает…
— Передай ему, — ответил
Московский посол был приглашен на обед; пили за здравие московского царя, за объединение под его державной рукой всей Руси, за покорение под ноги его супостата, пили и за гетмана обеих Украйн; гремели салюты из орудий при поднятии «келехив» и раздавались веселые, дружественные крики до позднего вечера.
Тяпкин, впрочем, успел еще, после пира, побывать у печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, приверженца Москвы, и просил его повлиять на гетмана святым словом, чтобы тот не отдавался под протекцию турецкого султана. Архимандрит обещал молитвами отвратить от этого союза сердце гетмана и успокоил Тяпкина заверением, что простой народ и стоял, и стоит везде за соединение с московским государем.
На другой только день принял гетман Самойловича, как посла. Последний заявил, что Бруховецкий теперь, уверившись в искренности Дорошенко и в его благих намерениях, на все согласен, что дарит ему в наследственное владение староство Чигиринское и рад до конца дней своих руководствовать во всем ему советами. Дорошенко искренне был обрадован таким поворотом мыслей у Бруховецкого, хотя им, конечно, не доверял, и не мог скрыть улыбки при уверениях Самойловича, что Бруховецкий потому согласен взять в свои руки и булаву Левобережной Украины, что лишь ему одному дает соизволение на то царь…
По уходе Самойловича Богун и старшина возмутились решением гетмана отдать булаву Бруховецкому, что он все врет, и ни единому его слову нельзя верить.
— Решится все это на раде, панове, — сказал гетман, — а что рада укажет, тому я должен кориться.
— А что до Бруховецкого, — добавил Мазепа, — то он теперь на все будет согласен — и с Москвы холодным ветром задуло, и у себя обступают со всех сторон… Он теперь и свою булаву отдаст, лишь бы сохранить свой живот!
— Да откуда ты это знаешь? — изумился гетман.
— Из его инструкций! — ответил скромно Мазепа.
Все переглянулись с изумлением.
LXXII
Как ни мечтал Мазепа вырваться на несколько дней и слетать к Галине, но это ему не удалось: в Чигирине приготовлялись к великим событиям, а в такую пору ему, при его новой должности, не было никакой возможности отлучиться и на минутку. После отъезда Тяпкина прибыл еще один московский посол, Дубенский, за ним другой… Каждый день приносил с собой новые хлопоты и дела. Так проходил день за днем в Чигирине. Вскоре после отъезда московского посла начали съезжаться в Чигирин старшина и духовенство к предстоящей раде, назначенной на первое января. Близились Рождественские праздники.
С Мазепой прибыл на правый берег и Остап; по приезде в Чигирин Мазепа сейчас же записал его в надворную гетманскую команду, как обещал еще в Волчьем Байраке, и благодаря покровительству столь важного теперь лица, каким стал Мазепа, он был вскоре замечен гетманом и получил значительное повышение. Счастливый ликующий казак платил за это Мазепе безграничной привязанностью и преданностью, да и Мазепа симпатизировал ему; кроме того, ему было чрезвычайно приятно, что здесь, подле него, находился человек, с которым ему можно было перекинуться словечком о Галине и, — в случае крайней необходимости, — послать к своей «коханой». Хотя Мазепа знал, что татары из-под Подгайцев бросились прямо в Крым, не распуская даже по сторонам загонов, и что таким образом ему решительно нет никакого основания опасаться за Галину, но все-таки в груди его ныло то непрерывное беспокойство, которое мы ощущаем всегда за нежно любимых людей. Ему хотелось неудержимо узнать доподлинно, как она поживает, здорова ли, не случилось ли чего, помнит ли его, любит ли? Ему хотелось услышать снова все ее горячие, чистые и наивные признания, хотелось снова прижать к себе ее дорогую головку, но, как сказано, ввиду наступающих важных событий отлучиться не было никакой возможности. Оставалось только удовлетвориться посылкой гонца.