Молодость Мазепы

Старицкий Михаил Петрович

— Отворяй же, отворяй ворота, посмотрю и я, все ли у тебзубы во рту, — закричал Лобода.

— Как же! Переночуешь и в лесу, розбышака; нет у нас мест для всяких бродяг, — продолжал негостеприимный сторож. Лобода вспылил.

— Не для розбышаки, татарская морда, — крикнул он зычным голосом, — а для славного Ивана Мазепы, присланного: твоему полковнику гетманом Дорошенко!

— Ну, ну, много вашего ночного товариства прикрываете теперь гетманским именем, — отвечал насмешливо сторож. — Иди себе к нечистому, пока не попотчевал тебя железно кашей!

Положение отряда становилось критическим, перебранка начинала принимать все более враждебный характер; видимо обитатели замка

не верили назначению Мазепы и решительно не желали впустить к себе отряд. Долго пришлось Мазепе поспорить с недоверчивым и угрюмым сторожем, пока он согласился объявить полковнику о прибытии посла. Наконец голова скрылась из окна.

Прошло с четверть часа, в окне никто не появлялся. За стенами замка царила все та же тишина, прерываемая только глухим завыванием всполошенных псов.

Мазепа начинал уже терять последнее терпение, когда окне показалась снова голова, и тот же сиплый голос прокричал:

— Отряд пусть отъедет подальше и останется в лесу, а посол может въехать в замок.

Это распоряжение пробудило в Мазепе снова смутное подозрение, — уж не состроил ли ему тут засады проводник. Странные приемы владельцев замка невольно наводили на эту мысль. Однако выбора не было: надо было или принимав предложение владельцев, или возвращаться назад. Он ощупал на себе оружие и тонкую кольчугу, покрывавшую под жупаном его грудь, и, обратившись к Лободе, произнес быстро и отрывисто:

Теперь отъезжайте, но не удаляйтесь никуда от замка; если до полночи вас не впустят, и я не дам вам никакой вести, — старайтесь проникнуть в замок.

Лобода обещал исполнить точно его приказание. Отряд и обоз Мазепы отъехали вглубь леса. Когда они удалились на значительное расстояние, ржавые цепи заскрипели, опустился подъемный мост; Мазепа проехал под темным проходом башни и въехал наконец на обширное подворье полковника.

Воротарь пошел вперед, и Мазепа последовал за ним.

Было уже так темно, что он не мог рассмотреть хорошенько расположение этого угрюмого замка, — он заметил только направо и налево темные силуэты каких-то обширных построек, прямо же перед ним чернел большой будынок, в одном из окон которого мелькал красноватый огонек. Доехавши до половины двора, Мазепа, из уважения к званию и возрасту хозяина, соскочил с коня и, взявши его за повод, пошел пешком. Теперь, подойдя ближе, он мог уже рассмотреть и самое жилище полковника. Это была какая-то длинная, неуклюжая и массивная постройка, сбитая из необтесанных бревен с таким же тяжелым крыльцом посредине и высокой гонтовой крышей. Дойдя до крыльца, Мазепа отдал своего коня воротарю и, взойдя на ступеньки крыльца, отворил тяжелые двери и вошел в сени. Все стены этой обширной комнаты были увешаны ружьями, саблями, конской сбруей, волчьими, лисьими и медвежьими шкурами; на деревянных козлах лежали дорогие, расшитые серебром седла. В сенях Мазепу встретил старый казак с каганцом в руке.

— Пан полковник просит твою милость не гневаться на него, — произнес он, кланяясь Мазепе, — за то, что не может он встретить пана, по старому обычаю, на пороге своего дома. Тяжкий недуг приковал его к месту, а потому прошу пана последовать за мной.

Слова казака изумили Мазепу. Как, тот самый полковник Гострый, о силе и ловкости которого рассказывали такие чудеса в шинке, который еще позавчера пропорол одним ударом ножа брюхо медведю, теперь так слаб, что не может подняться с места? Ге-ге! Да к полковнику ли Гострому завел его проводник? — подумал с сомнением Мазепа, шагая вслед за казаком. Они прошли еще какую-то полутемную комнату, тоже нечто вроде прихожей, в которой также пахло ремнями и звериными шкурами, и вошли в покой самого полковника.

Комната

была освещена двумя желтыми восковыми свечами, стоявшими в медном зеленом подсвечнике, так что Мазепа сразу же осмотрел ее. Стены ее были также деревянные, липовые, но только чисто выструганные, словно отполированные, так что свет свечей переливался на них. Потолок был также небеленый, но чисто отполированный, с красивым резным сволоком. Правый угол комнаты занимали иконы, убранные красивыми рушниками с зажженной перед ними лампадкой. Под стенами тянулись липовые лавы со спинками, покрытые красным сукном; на стенах висели ковры и дорогие восточные ткани, а поверх них были навешаны тонкие кольчуги, шлемы и разное дорогое оружие. Под иконами стоял длинный стол, покрытый ковром, и у него на высоком, самодельном кресле с высокой, деревянной спинкой сидел очевидно сам полковник.

Это был худощавый старик с пышными седыми усами и нависшими на глаза седыми же бровями; его желтый высокий лоб и худощавые обвисшие щеки казались еще желтее от чистого серебристого цвета усов и бровей. Голова полковника была гладко выбрита по запорожскому обычаю и только на самой маковке головы завивался длинный серебристый «оселедець». Выражение лица полковника не отличалось от всего вида его усадьбы: глядел он строго и угрюмо, едва вскидывая глазами из-под своих нависших бровей. Весь вид его не соответствовал тому изображению закаленного героя, которое создал в своем воображении Мазепа на основании слышанных им в шинке разговоров. Полковник сидел в кресле как-то осунувшись, наклоненная голова его входила в плечи; ноги покрывала до самых колен пушистая медвежья шкура. Подле кресла его стояла толстая палка с дорогим набалдашником.

Мазепа сделал несколько шагов и, остановившись, отвесил полковнику красивый поклон и произнес:

— Ясновельможный гетман Петр Дорошенко велел мне узнать, как здоровье твоей милости?

— Благодарю его ясновельможную мосць, — отвечал полковник, наклоняя голову, — но к старости и дуб столетний хиреет, так вот и меня прикрутила тяжкая болезнь, не мог я тебя выйти встретить на пороге моего дома. Ох, ноги, ноги… — схватился он рукой за колени, — ломит, ноет… Быть на завтра дождю или снегу… уж это у меня вернейший «прогностык»… Одначе, что ж это я тебя своими «слабостямы» занимаю… Садись, пане добродию, будь дорогим гостем.

Мазепа поблагодарил за приглашение и сел на лавке против полковника.

— Прости, ясный пане, что я потревожил тебя своим прибытием в такое позднее время, — заговорил он, — но ясновельможный гетман поручил мне передать твоей милости деньг универсалы и военные припасы и просил узнать у тебя, к идет здесь воистину наша «справа» на левом берегу, много прилучилось к нам левобережных, можно ли положиться на Нежинский, Киевский и Прилуцкий полк. Гетман просил тебя верить мне, как самой его мосци, и в «доказ» слов моих велел показать тебе этот перстень. — С этими словами Мазепа снял с указательного пальца массивный золотой перстень с большим изумрудом, на котором был вырезан гетманский герб, и со словами: — Знаком ли он тебе? — передал его полковнику.

Полковник бросил на Мазепу быстрый, но вместе с тем и пытливый взгляд, осмотрел внимательно перстень и, возвращая его назад, ответил:

— Знаком, а как же, знаком… — Затем он слегка выпрямился, опустил руку на стол и, поднявши голову, обратился к Мазепе более добрым голосом:

— Гаразд, гаразд. Все, все расскажем. А ты сообщи мне вперед, что у вас делается нового. Куда двинул гетман орду?

При этих словах полковника Мазепа почувствовал на себе снова его быстрый и острый взгляд, мелькавший, словно тонкая игла, из-под его нависших бровей.