Молодость с нами
Шрифт:
радостно и страшно. Страшно оттого, что Павел Петрович говорил чужим, необычным голосом, и, конечно, он
звал ее куда-то совсем не для того, чтобы прогуляться или просто провести время, поразговаривать. Нет, что-то
случилось, что-то случилось, что-то случилось…
Повторяя “что-то случилось”, Варя мчалась к автобусу, ехала на тряском сиденье над самым колесом и,
спотыкаясь о булыжник мостовой, бежала к ограде церкви Николы Морского.
Павел Петрович стоял к ней спиной, подняв
белой стене церкви, в углублении под самой крышей. Он услышал ее торопливые шаги по скрипучей гравийной
дорожке и обернулся.
— Здравствуйте, Варя, — сказал он так, будто бы они очень давно не виделись, и Варя окончательно
поняла, что у него что-то случилось. — Вот ведь штука… — Павел Петрович огляделся по сторонам. За оградой
сновали люди, грохотали грузовики. В ограде, вокруг них, остановившихся на дорожке, с визгом носились
детишки. — Давно тут не был, — продолжал он, — думал: тихо. Оказывается — детский садик. Куда бы нам
уйти? Что, если на Островки? У вас есть время?
Зачем он об этом спрашивал? Конечно, у Вари было свободное время. Много свободного времени.
Они доехали до Островков на такси, перешли по деревянным мостикам на Каменный, поросший
пихтами, остров и медленно побрели вдоль берега. Варя ждала, что Павел Петрович вот-вот заговорит о том
тревожном и неприятном, для разговора о чем он ее сюда и привел. Но он говорил о том, как в молодости гулял
на Островках с Федей Макаровым, как они играли тут в индейцев и в пиратов. Вот там, возле берега и на самом
берегу, где теперь песочек и кустики, в ту пору было кладбище речных пароходов, барок, катеров. Среди этого
хлама и расцветали их с Федей фантазии.
Потом он насобирал плоских камешков и принялся ими печь блины на воде. Камешки здорово у него
подскакивали.
Со стороны могло показаться, что ему очень весело, но Варя видела, что это совсем не так, она все ждала
от него каких-то иных слов. И даже осуждала Павла Петровича за то, что он не говорит о главном, зачем-то
откладывает это и зря тянет время.
Да, Павел Петрович тянул время. Он хотел сказать, что если Варя услышит в институте что-нибудь
такое… этакое… словом, не соответствующее действительности, то пусть она не вздумает считать это
катастрофой своей жизни, пусть держится мужественно, правда непременно восторжествует, клеветники будут
разбиты, раздавлены, уничтожены. Но у него не поворачивался язык сказать это. Он говорил что угодно, только
не это. А когда они дошли до известной Павлу Петровичу скамейки с надписью “Оля + Шурик =?” и сели на
нее под кленами, листья которых начинали принимать желтый оттенок, он спросил:
—
Варя не могла понять, как это случилось, ведь она же давала себе страшные клятвы, что он об этом
никогда не узнает, — она вдруг, глядя прямо в его глаза, сказала:
— Я вас люблю.
До Павла Петровича не сразу дошел смысл этих слов. Это были древние и всегда молодые, только что
рожденные и всегда единственные слова, от них зависит счастье человека, они способны изменять его жизнь на
долгие десятилетия, они вечны. Когда-нибудь погаснет солнце, а они не погаснут никогда.
Павел Петрович шевельнул было губами, но ничего не сказал. Варя продолжала смотреть ему в глаза. С
такой отвагой осужденные на смерть за правду, убежденные в святости своей правды, ждут последнего удара.
Им уже ничто не страшно, они не здесь, они уже там, в ином мире.
— Варенька, — произнес наконец Павел Петрович, — что вы такое говорите?
— Я говорю, что люблю вас, Павел Петрович, — уже совсем просто повторила Варя. — Я давно вас
люблю, очень люблю. Вы можете мне ничего не говорить, мне никаких слов не надо. И, пожалуйста, извините,
что я вам это говорю.
Что мог ответить Павел Петрович? Говорить, что если он дал ей какой-то повод к таким чувствам, пусть
она его простит, он, мол, не хотел этого; если бы он знал, что так может случиться, он никогда бы не согласился
на этот ее переезд в их дом; что он постарается сделать так, чтобы она его больше никогда не увидела; что она
еще молодая, что она еще будет счастлива, и всякие другие подобные пошлости?
Нет, Павел Петрович не мог их говорить. Он сидел и молчал, по временам посматривая на Варю. А у
Вари на лице было спокойное чистое выражение; иногда на нем возникала грустная улыбка и, тотчас исчезнув,
вновь уступала место спокойной чистоте.
2
Виктор Журавлев позвонил Оле ровно через пять минут после того, как они с Варей и Павлом Петрови-
чем вошли в дом, приехав с аэродрома. Было шесть утра.
— Извините, может быть, я не во-время? — сказал он растерянно. — Я могу потом.
— Что вы, что вы! — воскликнула обрадованная Оля и полтора часа простояла у телефона, пока Варя
рассказывала Павлу Петровичу о путешествии.
— Я хотел ехать вас встречать, — говорил Журавлев, — да побоялся, удобно ли, вдруг вы рассердитесь.
— Нисколько бы я не рассердилась!
— Правда? — спросил он.
— Конечно, правда. Но откуда вы узнали, что я должна была сегодня приехать?
— А я вчера звонил Павлу Петровичу.
Закончив разговор с Виктором, Оля спросила Павла Петровича, звонил ли ей кто-нибудь вчера.