Молодой человек
Шрифт:
— Ты что, из ряда вон выходящий? — сказал дядя Эмиль. — Он из ряда вон выходящий? — спросил он у жены, похожей на кадку. — Он, наверно, из ряда вон выходящий! — обратился он к кучерявым маленьким Эмилям, глядевшим на меня круглыми, удивленными птичьими глазами. — А может, ты уже воруешь? — спросил дядя Эмиль подозрительно, и я увидел в руках его ремень.
— Не трогайте меня, — сказал я, отскочив в сторону.
— А что ты за принц такой, что тебя нельзя трогать? — говорил дядя Эмиль, приближаясь с ремнем.
— Лучше не трогайте меня! — кричал я.
— А что ты за барон такой? — говорил он, загоняя меня в угол и замахиваясь ремнем.
Я почувствовал одновременно боль и ожог. Он схватил меня сильными, жесткими, твердыми, с вздувшимися синими жилами руками, затолкал мою голову между коленями и зажал как в тисках.
— Ну, так что? Будешь воровать по ночам? — спросил откуда-то издалека медленно доходящий, затухающий голос, и ремень снова ожег меня.
— Воровать! Воровать!
И так мне стало больно, обидно, стыдно, душно, такая злоба и ненависть охватили меня, что я на мгновение почувствовал себя собакой и зубами ухватил его за ногу.
Он тотчас отпустил меня, и я выпал из его колен на пол. А он стал хлестать меня ремнем по плечам, по голове, по лицу.
— Я из тебя выбью характер!..
— Хватит! Хватит! — кричали вокруг.
Они стали оттаскивать его от меня, а он неистово хлестал по воздуху и кричал:
— Выбью!.. Выбью!..
Я убежал.
И не помню, как очутился там, наверху, в парке над Днепром.
Я лег на скамейку под липами, долго смотрел в небо, на звезды. Я видел, как они лучились, разгорались, я видел, как они двигались, менялись местами, играли в прятки. Звездный свод, отраженный в реке, куда-то двигался к краю ночи вместе с городом.
Я проснулся от яркого солнца, и свиста птиц, и дальнего, на Днепре, пароходного гудка.
7. Гарри Пиль и Бестер Китон
Кипит, звенит Днепр у Киева. Ходят по нему, глубоко оседая в воде, по-медвежьи переваливаясь, тяжелые, груженные камнем и песком баржи. Буксиры тянут длинные плоты, отливающие радугой в лучах восходящего солнца. Наперерез несутся моторные лодки, и волны бьют об осоку, где кишмя кишат рыбачьи лодки. Белыми лебедями проплывают яхты — вдали, у зеленых берегов.
— Пацан, хочешь полтинник заработать? — спросил франт в лакированном картузе.
Чемодан был тяжелый, будто в нем камни или гири.
— Ух, дядя! — сказал я.
— Ты что, взялся ухать или тащить?
Я волоком перетащил чемодан на пристань и аккуратно поставил у края, возле самой воды.
— Порядок, пацан, можешь идти, — сказал франт.
— А полтинник? Вы же сказали, что дадите полтинник.
— Кто, я сказал?
— А кто же?
— Я только спросил, хочешь ли ты заработать полтинник.
Он вытащил из кармана кожаный портсигар, спокойно взял оттуда тоненькую папироску и стал раскручивать ее в розовых пальцах.
— Я сказал, что дам полтинник, ты сказал, что дашь полтинник, он сказал, что даст полтинник, мы все сказали, что дадим полтинник. Ну и что из этого? — Он пускал кольца дыма — кольцо за кольцом.
Обман потряс меня.
— Но вы ведь сами сказали!
— От тебя можно сойти с ума.
— Вы сказали, что дадите полтинник!
— Еще раз скажешь, будешь в воде.
— Вы сказали, что дадите полтинник!
Он размахнулся, но в это время я ногой толкнул чемодан, и тот полетел в воду, а за ним чуть не полетел его хозяин, так как пытался схватить чемодан на лету.
— Мильтон! — закричал франт.
Но я был уже далеко, на верху лестницы.
— Держите его, держите, и я его тут же убью! — кричал он.
Крик его немного успокоил меня.
— Нотный парень! — сказал кто-то рядом.
Передо мной стоял, помахивая тросточкой, человечишка в канотье, с холодно напудренным лицом, с «бабочкой» на шее, точь-в-точь соскочивший с экрана Бестер Китон. И я улыбнулся.
— Ты чего хихикаешь?
— Да так, ничего, — сказал я.
Бестер Китон вынул из жилетного кармана серебряный полтинник и подкинул ловко, так, что полтинник, сверкая, завертелся в воздухе волчком, а потом равнодушно поймал и зажал его в кулаке.
— Хочешь?
— Ну?
— За мной!
— Это куда?
— А тебе все сразу и скажи.
Он пошел вперед, осторожно ставя вывороченные ноги. Я не мог сдержаться и засмеялся. Он полуобернулся на тросточке, как на оси, и округлил глаза.
— Опять за свое?
— Это я нечаянно.
Он снова пошел, подтанцовывая, будто его на каждом шагу дергали за ниточку. Бывает же такое на свете.
— Далеко идти? — спросил я.
— Не устанешь, — сказал он.
Мы пошли по улице вверх, а потом свернули в переулочек, в один из тех похожих на щели переулочков, где хибарки подслеповато и подозрительно смотрят на вас. А дальше уже и хибарок не было. Какие-то норы в склоне горы, на веревках висело белье, женщины купали в корытах детей; и женщины и дети глядели на нас, пока мы проходили.
Мы подымались все выше и выше, теперь уже не было и нор, а встречались одни большие камни. Я почувствовал что-то недоброе.
— Мне это не нравится, — сказал я.
— А кто тебя спрашивает, нравится тебе или не нравится.
Вокруг были одни валуны.
Мы стояли на горе, откуда видны были крыши города, и среди валунов был вход в пещеру. В пещере дымил костер, сверху капала вода и испарялась на угольях.
В тумане сидели черные, задымленные пацанята, и кто грыз кость, кто щелкал семечки, а кто камнем разбивал грецкие орехи.